Алексей Филиппенков - Воронка
— Это заметно, — прервал его Франсуа, улыбаясь.
— Нет, правда. Вы помиритесь со своей мамой, вот увидите. Как только закончится война, сразу же езжайте к ней, и она примет Вас как родного сына.
— Мне уже не двадцать лет, чтобы плакаться маме. Если война кончится, то я даже не знаю что делать, куда податься. Я просто хочу спокойствия, тишины, хочу уюта.
В нескольких километрах от Франсуа и Вернера звучала канонада, были слышны крики британских солдат, атаковавших немецкие позиции, и глухие звуки от разрывов снарядов. Горизонт озарялся светом, мерцая оранжево-желтым заревом.
Это была атака англичан на участке Безантен, на противоположном берегу Соммы. Атака на данном участке началась 9 июля и не смолкала ни днем, ни ночью. Про сон можно было забыть. Окружающая обстановка напоминала зуд от комариного укуса — и терпимо, и невыносимо. Каждую ночь вражеская артиллерия оскаливалась и доводила до психоза. Один солдат в немецких траншеях не выдержал без сна, в помешательстве вылез из окопа и побежал в сторону английских траншей. Его скосила пулеметная очередь, и он оставался живым на нейтральной территории еще целую ночь. Первые часы он орал, звал на помощь. Было невыносимо слушать его страдания, его взывания к Богу, он звал свою мать, кричал на все поле ее имя. Англичане пожалели, что не убили его сразу. Через некоторое время его стоны и захлебывания в крови становились все тише и тише, и в итоге он умер. Его друзья слушали все это из траншеи, и их одолевало безумие — безумие от того, что в ста метрах от них умирает их бывший одноклассник, их товарищ, а они даже не могут ему помочь. Еще только полгода назад все они сидели за одной партой и изучали битву в Тевтобургском лесу, а сегодня они — уже солдаты, защищающие свою страну. Британское наступление продвинулось на три километра вглубь германской обороны, и воронка Вернера находилась на передней линии траншей, между французской армией и немецкой, словно между двух огней.
— Неужели и ночью надо воевать? — с негодованием спросил Вернер.
— Нам сообщили, что англичане предпримут масштабное наступление на северном фронте, — со спокойствием ответил Франсуа.
— Но ведь это невыносимо. Голова взорвется так, от постоянных разрывов. Нужно ведь хоть на минуту останавливаться, давая друг другу передышку.
— А ты чего хотел? Думал, на рыбалку приехал? Парень, что ты вообще здесь делаешь? Тебе бы за школьную парту и решать различные задачки, чего ты приперся сюда?
— Захотелось стать мужчиной, месье.
— Мужчиной становятся немного по-другому, — со смехом передернул Франсуа.
Вернер не оценил шутки француза, и глаза его опустились и погрустнели.
— Да ладно, я шучу, прости, — с чувством вины сказал Франсуа.
— Я слишком труслив, вот что я понял. Хочу кого-то защитить, но понимаю, что боюсь, — продолжил Вернер. — Даже когда пошли в атаку, я забился в эту яму и не смог бежать дальше.
— Но записаться в армию тебе хватило духу, так что не в трусости дело. Ты просто не уверен в себе.
— Я просто не знал, что окажусь в таком месте. Ну посмотрите на меня, неужели я гожусь для атак и рукопашных? Я надеялся на почтовую службу или где-нибудь в тылу, но уж точно не в первой линии, среди смерти.
— Зато вернешься настоящим мужчиной. Только, когда вернешься домой, будет непривычно, и захочешь обратно на войну как ни странно. Здесь формируется настоящее солдатское братство.
— Да какое тут братство, месье. Я здесь был с двумя парнями из нашего университета, встретились с ними в поезде, когда ехали в учебный лагерь. Их вчера обоих убило. Так страшно находиться здесь в одиночестве, жить от атаки до атаки, хотя вчерашняя атака была для меня первой.
— И как чувствуешь себя после первой атаки?
— Страшно очень. Когда бежишь и наши в рядах падают замертво, так и ждешь что следующая пуля в тебя, но они все летят мимо и летят.
— Значит, твоя пуля еще не отлита — радуйся, парень.
— А Вы чем занимались до войны, месье? — неожиданно спросил Вернер.
— Я школьный учитель, преподавал детям ваш немецкий язык.
— Повезло нам, что Вы знаете немецкий, а иначе не понимали бы друг друга, — сказал Вернер, растянув губы в улыбке, в которой все равно прослеживалась грусть.
— Я вообще не понимаю, отчего я не убил Вас обоих еще в самом начале. Видимо, во мне стало просыпаться что-то человеческое на этой проклятой войне, — отрезал Франсуа, заставив Вернера взглянуть на француза испуганно.
— А Вы давно на войне, месье?
— С апреля 1915 года. Попал сразу на Ипр, мясорубка была страшная. Уже больше года здесь. После Ипра был Верден, там мою психику, наверное, совсем переклинило. Уже воюю здесь год, убил немало немцев, но в глазах по-прежнему тот мальчишка из-под Вердена.
Немцы тогда прорвали нашу первую линию обороны, а я находился во второй, и командир поднял нас в контратаку, чтобы поддержать рукопашную в передней траншее. В этой свалке я встретился с мальчишкой лет восемнадцати. Он стоял среди этого хаоса и боялся убить, а я бежал на него, наведя штык на уровне его живота. Я уже приготовился его наколоть, как он крикнул что-то, и голос у него был настолько детский, что на миг в моей голове всплыла моя дочь, и через секунду на большой скорости я его проткнул насквозь и пробежал с ним на штыке метра три. Я потерял равновесие и упал, а он так и улетел вперед еще на метр и рухнул на землю. До сих пор держу в голове его взгляд, когда он лежал и плакал, смотря на меня. Я убил его, а в его глазах не было никакой злости, ненависти. Были только слезы и осознание, что пришел его конец. Все это произошло за каких-то несколько секунд, но его взгляд до сих пор передо мной. Именно поэтому я и не убил вас двоих. Когда ты перевязывал своего друга, я почему-то видел перед собой взгляд того парня, и он будто просил не убивать. Вы еще дети, у вас вся жизнь впереди, поэтому желаю, чтобы ты живой отсюда выбрался. Я долго думал о его матери, представлял ее страдания. Когда все затихало, и я засыпал, то в голове всплывали картинки, как его мать рыдает, получив сообщение о смерти сына. Ведь у всех есть своя жизнь, своя судьба. Вроде мы враги друг для друга, но если завтра вернемся оба домой, то жуткое состояние будет преследовать как тебя, так и меня. Устал я от этой войны. Хочется закрыть глаза и просто исчезнуть, забыться и…
Вернер не заметил, как Франсуа, закрыв глаза, уснул — без какой-либо боязни, что в метре от него враг. После произошедшего юноше самому спать точно не хотелось, и ему стало страшно, когда француз заснул, а он остался один, в этой мертвой воронке, среди мертвецов. Маленький немец, в чужой стране, в грязной яме. Ему грезилось, что сейчас один из мертвецов откроет глаза и мерзким голосом позовёт его «Вернер, иди к нам, тебе тут понравится». Страх постепенно начинал овладевать им, словно он с клаустрофобией находился в тесной комнате. Страх проникал под его мундир, заставлял потеть, вызывая озноб от слабого ветра. Он решил отвлечь себя и разыскать припасы с едой. Вернер потянулся к телу лежащего наверху немца — может, у него есть что-нибудь съедобное, — но нашел только противогаз, который был и у него самого, да во внутреннем кармане обнаружил дневник, чуть испачканный кровью, но записи в нем вполне были читабельны. Он открыл его и прочитал написанное. Вернер прибыл на Сомму только пятнадцатого июля. Две недели здесь уже шла кровопролитная битва, а он о ней ничего не знал, и о ее начале он в данный момент читал в дневнике:
20 июня 1916 года.
Командиры говорят, что ничего страшного не будет. Наши позиции настолько сильны, что англичанам не прорвать нас. Мы подготавливали их два года, на семь километров в глубину, поэтому никто нас не обыграет, ведь не зря мы их тут так долго копали. Битва ожидается недолгая. Мы с Францем смотрим в сторону английских позиций и кричим им всякие гадости, а в ответ получаем то же самое, только ничего не понимаем, да и кто поймет этих англичан! Французы расположились чуть левее от наших позиций, и мы постоянно слышим какие-то французские песни, а когда они заканчивают, мы в шутку кричим им, чтобы они спели что-нибудь на немецком, но безуспешно. Вскоре мы услышали Марсельезу, которая разнеслась по воздуху, словно пыль, будто песню пела сама природа. Черт возьми, пусть это вражеский гимн, но он нам чертовски нравится.
30 июня, пятница.
Глаза слипаются, тяжело писать в темноте под обстрелом, все гремит и трясется, как во время землетрясения. Нам нечего есть, у нас нет воды. Я уже даже не могу выделять слюну, во рту пересохло. Наши позиции засыпаны, коммуникации перерезаны, снабжения нет. Господи, помоги мне вернуться домой из всего этого! У меня начинает внутри все болеть от мысли, что я могу не вернуться домой и не увижу родных. Я не могу описать, что я чувствую. Меня будто что-то распирает.
