Владимир Ильин - Пожелайте мне неудачи
У Виктора стали появляться сомнения по поводу тех методов, к которым прибегали его шефы, стремясь обеспечить максимальный комфорт Подопечному. А, как известно, любое сомнение при определенных обстоятельствах может превратиться в убеждение.
Такие обстоятельства для Стабникова сложились, когда Подопечный получил то самое сообщение от сестры о болезни матери.
Вместе с другими кураторами Стабников присутствовал на том экстренном совещании, которое Генон созвал, когда ему доложили об этом письме. Он хотел услышать мнение своих подчиненных о том, что следует предпринять, с учетом информации, полученной по каналам Комитета с родины Подопечного. На лечение матери Подопечного были брошены лучшие в стране врачи, которые имели право применять любые, пусть даже самые дорогостоящие лекарства, лишь бы только спасти жизнь больной. Но помочь несчастной женщине никто уже не мог, и умереть она могла в любую минуту. Операция, которая длилась столько лет, висела на волоске, и, по мнению выступавших кураторов, вопрос заключался лишь в том, насколько удастся смягчить последствия того шока, которое вызовет у Подопечного смерть матери.
Одни предлагали транквилизанты, другие – гипноз, причем и те, и другие отдавали отчет в том, что все эти меры отрицательно скажутся на состоянии Подопечного и, в сущности, являются паллиативами…
Генон, постаревший сразу на десяток лет, сидел с почерневшим лицом, не проронив ни слова. Будто мать умирала не у Подопечного, а у него самого… Потом он сказал: «А теперь послушайте меня», и все притихли, поняв, что шеф принял свое решение. Оно оказалось настолько неожиданным, что казалось на первый взгляд невыполнимым…
Генон предложил организовать так называемую «информационную блокаду» Подопечного. То есть, не допустить, чтобы он узнал о смерти своей матери. «Да, но как это сделать, шеф?», с недоумением воскликнул кто-то из присутствующих. «А это уже ваша забота, – отпарировал Генон. – Вам, кажется, за это деньги платят, мои хорошие!». «Ну что ж, – сказал другой куратор, – каналы связи Подопечного со своими родственниками мы, конечно, взять под свой контроль сможем, это нам – раз плюнуть… Но как быть, если Подопечный надумает, к примеру, завтра поехать домой, чтобы проведать мать в больнице?». «Значит, он не должен этого надумать, – стоял на своем Генон. – Значит, надо что?.. Правильно, надо внушить ему, что у матери ничего серьезного нет, что речь шла лишь о легком недомогании и что ее уже выписали из больницы». «Хорошо, шеф, – не сдавался куратор-скептик, – мы можем пойти и на это, но ведь, рано или поздно, Подопечный все-таки захочет побывать дома, навестить свою мать, сестру, просто позвонить кому-нибудь из них по телефону, написать письмо и ждать ответа… да мало ли что еще! Как мы тогда сможем обеспечить продолжение розыгрыша Подопечного? А ведь если он узнает, что его… что от него держали в секрете смерть матери, у него может возникнуть ряд неприятных вопросов по поводу Опеки!». И тут Генон сказал то, что до сих пор не приходило, не могло прийти в голову никому из его подчиненных. «Если мы примем решение не говорить ему о смерти матери, – сказал он, – то нам придется идти до конца. Нам придется, мои хорошие, всеми мыслимыми и немыслимыми способами и средствами поддерживать начатую игру. Нам придется придумать что-то такое, что навсегда закроет Подопечному дорогу в родной город. В то же время следует обработать его сестру так, чтобы она никогда не проболталась о случившемся. И в дальнейшем нам постоянно придется поддерживать у Подопечного иллюзию того, что его мать все еще жива, даже если для этого потребуется подделывать ее почерк для отправки писем от ее имени, даже если понадобится использовать актрису с таким же тембром голоса, как у нее, – для обеспечения ее телефонных разговоров с сыном… Если даже нужно будет найти и нанять для выполнения этой задачи двойника покойной – нам придется пойти на это! Потому что иначе…» – тут Генон замолчал, плечи его ссутулились, он сел, ни на кого не глядя и принялся ожесточенно смолить «Герцеговину Флор».
Кураторы сидели, будто пораженные громом. Только теперь они осознали весь размах и значение предстоящей комбинации. И только теперь им стало понятно, что Генон прав, и задача эта не такая уж и неосуществимая. Но, тем не менее, чисто по-человечески каждый из них внутренне содрогался, представив на какую чудовищную ложь придется пойти ради достижения цели Опеки – если у нее, конечно, есть какая-то определенная цель, кроме изоляции Подопечного от бед и невзгод…
Решение, о котором объявил Генон, особенно задело Стабникова. И именно он выступил с гневной тирадой по поводу столь чудовищной лжи, на которую «опекунов» подбивал шеф. Виктор не повторил мне своих тогдашних доводов, но я и сам представлял, о чем мог сказать своим коллегам и товарищам человек, для которого Подопечный был не просто «объектом» операции, а вызывал сочувствие и симпатию.
Главный аргумент куратора Стабникова наверняка выглядел так: ничто на свете не может оправдать подобное надругательство над человеческими чувствами, и допуская негуманность по отношению к Подопечному, мы, опекуны, тем самым бросаем бумеранг, который рано или поздно вернется и уничтожит нас самих. Нельзя, наверняка говорил Стабников, ни на минуту переставать быть человеком, что бы тебе ни грозило!..
– И вот тут Генон взорвался, – сказал мне Виктор (по звукам, сопровождавшим его рассказ, мне было понятно, что он уже не мог усидеть на кровати и кружил, как затравленный зверь, по тесной палате, натыкаясь на стены и койку). – Нет, он не вскочил и не заорал на меня во всю мочь. Он не стал стучать кулаком по столу и хватать меня за грудки. Однако по тону его да по набрякшей посреди лба жиле я понял, что он сдерживает себя лишь неимоверным усилием воли… Генон каким-то невнятным, бесцветным голосом поинтересовался у меня, представляю ли я, что случится, если Подопечного постигнет шок. Я, разумеется, не представлял и представлять не хотел. Тогда все тем же тихим голосом он осведомился, есть ли у меня жена и дети. Вопрос был провокационным: я был холостяком, и он прекрасно знал это… И тут его прорвало. Выпучив глаза и брызгая слюной, он завопил, что нечего тогда и вякать, раз за моей спиной нет дорогих, по-настоящему близких мне людей, и что лично он, Генон, сделает всё, что в его силах, чтобы из-за чьей-то интеллигентской мягкотелости не погибли люди, много людей – возможно, вся страна или даже целый континент!..
Он замолчал. В наушниках моих что-то взвизгнуло, и я сообразил, что это пружины койки простонали под весом тела моего предшественника. Я покосился на наручные часы. Время, которое, по моим расчетам, могло быть затрачено на нашу беседу, подходило к концу.
– Генон не объяснил, на чем основывалась эта его убежденность? – спросил я своего невидимого собеседника.
– Нет… Он сразу замолчал, словно спохватившись, что проговорился…
– Что было дальше?
– Сначала я молчал, – сказал Виктор. – Мы начали претворять в жизнь это безумное решение, и я молчал, как рыба, стараясь загнать свои сомнения вглубь себя. Да, сначала я хотел написать рапорт, чтобы уйти из Опеки, но Генон и слушать меня не захотел. «Это пройдет, мой хороший, – сказал мне он, когда я взял его на абордаж по этому поводу. – Поверь мне, в молодости я был таким же горячим и эмоциональным, как и ты, но с возрастом это проходит. Делай свое дело, и не думай ни о чем». И я молчал… Операция продолжалась, и нам действительно удалось создать у Подопечного иллюзию того, что его мать жива. Средств, конечно, было вбито в это немало, да и штат Опеки за счет дополнительного филиала, который пришлось учредить в родном городе Подопечного, намного расширился.
Собственно, я даже не знаю, каким именно способом Подопечного убедили в благополучном исходе болезни матери… этим занимались другие… но в апреле я не выдержал. Последней каплей, переполнившей мою чашу терпения, стало сообщение Генона на очередном совещании кураторов о том, что Подопечного решили женить на нашей сотруднице, дабы взять его под более надежный контроль. И тут я понял…
Сказав "а" в случае с матерью Подопечного, Генон был намерен произнести не только "б", но и весь оставшийся алфавит. Этот гигантских масштабов обман Подопечного окончательно развязал нашему шефу руки, и раньше-то не отличавшемуся прочными моральными устоями. Отныне Подопечный был обречен на вечный обман. И еще я понял, что Опека – самое проклятое занятие на свете!.. Да, она обеспечивает тому, на кого она направлена, почти райское, безмятежное существование. Но за всё приходится платить, так что за отсутствие несчастий Подопечному придется заплатить незнанием истинного положения дел, и эта участь суждена ему без его согласия до самого конца его жизни. Если, конечно, ему когда-нибудь позволят умереть… И тогда я решил: пусть меня за это убьют, пусть даже это принесет несчастье многим людям, но я должен открыть парню глаза на Опеку. Я должен спасти его для него самого. Я решил ему рассказать всю правду о нем. И о нас, опекунах, – тоже…
