Роман Злотников - Леннар. Чужой монастырь
Гамов, покачиваясь, встал на ноги. Шумело в голове. Океанские валы, разбиваясь о внутренние стенки черепа, убирались с невольным ворчанием. На губах тлел какой-то тошнотворный привкус. Гамов уж подумал, не оптимизировать ли ему как-то свое муторное состояние, но организм решил за своего хозяина, и Костю вывернуло наизнанку остатками вчерашних яств. По всей видимости, уроки юности, позволявшие ему с равным успехом переносить и вид трупов, и последствия вечерних злоупотреблений за трапезой, несколько подзабылись. М-да… Неласковым выдавалось пребывание посланца Земли в этом дурацком и гибельном мире гигантского звездолета, выглядевшего так солидно и интригующе снаружи и оказавшегося столь непривлекательным, столь противоречивым изнутри… Впрочем, никто не ожидал, что будет легко, сказал сам себе Гамов и тут увидел ЕЩЕ ОДНОГО.
Этот новый был равно не похож ни на смуглолицых, в кожаных штанах, воинов, с их детской кожей и играющими под ней мощными, быстрыми мускулами, ни на — в особенности — тех желтоглазых мелких уродцев, что выводили Гамова из узилища. Ростом он был примерно с Константина, что по местным меркам, верно, должно считаться высоконьким, лицо… Лицо показалось смутно знакомым, хотя не мог, решительно не мог Константин видеть этих черт прежде. Светлая кожа, четко очерченные рот и подбородок, широко посаженные, большие серые глаза. Темная щетина. У тех, желтоглазых, виденных раньше, были безволосые лица и серая кожа, изрытая ямочками. Мелкие черты, словно размазанные по физиономии. В моторике же смуглокожих юношей, несмотря на отточенность и быстроту их движений, было что-то неестественное, заторможенное, словно гнетущее их изнутри.
2Этот же был похож на землян куда больше всех прежде виденных Гамовым. Даже тот, рыжеволосый, с характерным умным и злым лицом, тот, которого они именовали Акилом, — даже он похож меньше…
Человек сидел, прислонившись спиной к массивной опорной колонне, полуприкрыв темно-серые глаза. Левая половина его лица у виска представляла собой сплошную рану, затянутую коркой спекшейся крови. Человек был обнажен до пояса. Массивный его торс был в мелких кровавых брызгах, словно кто-то кропил его с помощью маленькой кисти. Правое предплечье, впрочем, было почти сплошь залито кровью, рука перехвачена тремя широкими полосами темной, подсыхающей жидкости. Человек тяжело ворочал нижней челюстью, то открывая рот до отказа, до закрывая и массируя правой рукой челюстные мускулы. У Гамова запершило в горле, и он сухо кашлянул.
Веки неизвестного дрогнули и поползли вверх, и Константин поймал на себе его неподвижный, ничего не выражающий взгляд. Человек поднял руку, которой он только что массировал челюсть, и произнес несколько слов на шершавом, не очень приятном для земного уха языке. Гамов заморгал. И тут на лице неизвестного появилась какая-то жалкая, раздавленная, полудетская усмешка. Гамову приходилось видеть такие на физиономиях несчастных олигофренов в психушке, когда он приходил навещать приятеля, угодившего в дурку по делу в общем-то пустячному: откосить от армии… Впрочем, то, что сидящий у колонны человек уж никак не был олигофреном или кретином, Константин понял сразу, просто беспомощная улыбка очень не шла к резким и мужественным чертам лица и, особо, к свирепым багровым разводам на мускулистом теле.
«Так, а не этот ли товарищ имеет отношение к бойне, которая тут… отшумела? — проползла неповоротливая мысль. — Ведь кто-то же убил этих гостеприимных инопланетян?»
Встав на путь размышления и анализа, Гамов почувствовал себя неловко. Пространство вокруг него и слагающие это пространство элементы упорно не желали укладываться в голове и подчиняться каким-то логическим выкладкам. Тут, в этом мире, вообще едва ли уместны земные критерии… В чужой монастырь со своим уставом… М-да…
Костя Гамов встряхнул головой и выговорил:
— Простите, а не вы ли случайно устроили тут такой бардак?
Характерно, что ответ он получил, но уже на другом местном языке — не на том, первом, шершавом и словно истертом многочисленными приглушенными согласными, а на другом, с изобилием звонких и сонорных звуков, множеством открытых слогов. На языке, по звуковой структуре чем-то походящем на итальянский (Гамов как дипломированный лингвист сразу определил это на слух). Костя указал на валяющиеся на полу трупы, затем перевел взгляд на сидящего у столба человека:
— Вы? Это вы убили их?
Этот вопрос можно было понять и не зная языков. Собеседник Гамова провел ребром ладони по груди наискосок, туда и обратно, словно углубляя условный разрез, а потом бросил несколько слов на звонком наречии, но Константин не слышал их, потому что неотрывно смотрел на ладонь незнакомца, длинную, узкую, с гибкими, музыкальными пальцами. У Константина всегда была прекрасная зрительная память и чутье на узнавание уже виденного однажды. Вне всякого сомнения, ему уже приходилось видеть эту руку. Ну конечно… Там, на краю серебристого чана, прикрытого отрезом полосатой ткани.
Это его, незнакомца у колонны, содержали вместе с Гамовым в узком многоступенчатом узилище. Но как же так вышло, что он теперь здесь, и живой, и даже, судя по всему, сам отнимает чужие жизни?
Костя, вслепую пошарив рукой вокруг себя, уселся неловко на загнутый уголок ковра. Во рту саднило и жгло, губы сухие, как пустыня Гоби, и Гамов почел необходимым промочить глотку, несколько раз приложившись к чаше. Некстати подумалось, что тот, кто пил из этой чаши до него, уже мертв. Костя фыркнул, пузыря и расплескивая ароматную слабоалкогольную жидкость, и пространство вокруг него начало меняться и становиться более ясным, определенным. Складываться в цельную картину. И даже удалось ему припомнить, что накануне, напившись и нагулявшись и не найдя в том удовлетворения, местные баловники захотели чего-то более опасного, остренького, приправленного мощными специями риска и интриги. То есть насколько он смог понять это, не зная языка. Впрочем, просчитать человека можно и по взгляду, жесту, тембру голоса. А уж когда все это столь явно выпячено… Правда, толстяк, у которого теперь осталось только полчерепа, опьянел меньше остальных и потому сохранил больше благоразумия. Он пытался остудить пыл молодых гареггинов Акила. Нет. Бесполезно. Те закоснели в своей безнаказанности, данной им по статусу. Гамов, разумеется, не мог знать, но смуглокожие бойцы, молодая гвардия сардонаров, любимцы рыжеволосого Акила, кичливо заявляли: «Лучше нас только мертвые!» Собственно, и до ГЛАВНОЙ выходки вечера Гамов усвоил, что те, кого именуют звучным словом «гареггин», не отличаются кротким и смиренным нравом и вообще склонны к эпатажу и самолюбованию. Так, один гареггин по имени (если Костя верно понял) Ли-Тэар демонстрировал свое презрение к боли, втыкая в предплечье столовый прибор. Из раны выбивалась кровь, он текла, текла… все медленнее, медленнее, застывала, остывала, чернела, а потом, осушив одну или две чаши и уписав порцию обильно политого соусом жареного мяса, гареггин смахивал багрово-черную корку затвердевшей крови с руки, и под той коркой не оставалось и намека на недавно нанесенную рану.
Дамы визжали от ужаса и удовольствия…
И вот этот-то гареггин Ли-Тэар, похваляясь своим родством с кем-то из личной охраны рыжеволосого соправителя Акила и знакомством с великими предводителями сардонаров, предложил подвести к трапезе главного виновника торжества. Конечно, Гамов всего этого не понимал, но так как в момент произнесения Ли-Тэаром речи все смотрели то на гареггина, то на землянина…
Словом, под визг слабой половины здешнего, с позволения сказать, человечества трое гареггинов встали и удалились. Один из них был, кажется, тот самый, что руководил вызволением Гамова из темницы и командовал двумя желтоглазыми, плоскомордыми стражниками… Как выяснилось чуть позже, его звали Таэлл и он был свежеиспеченным комендантом тюрьмы, где содержали Гамова… и его соседа, того, из чана.
Развлечение выдалось даже более пикантным, чем того ожидали самые экзальтированные дамы. После того как трое молодых удальцов притащили тело, завернутое в ту самую полосатую ткань, и бросили прямо поперек пиршественного стола (то есть ковра), все присутствующие замерли в предвкушении чего-то очень завлекательного. Некоторое время даже молчали. В свете того что здесь предпочитали говорить все разом и на повышенных тонах, тишина эта была сродни чуду. Потом молодой гареггин потянул полог черно-белой полосатой ткани… Одна девушка взвизгнула, поднеся к лицу руки с заломленными тонкими запястьями. Смотрели пугливо, даже толстяк двигался замедленно, очень осторожно, а когда делал шаги к телу на ковре, казалось, что он ступает по минному полю… Только троица молодых гареггинов, явно рисуясь своей удалью и бесстрашием, действовала с преувеличенной небрежностью: они разбросали края тканевого отреза едва ли по всему «столу», а Ли-Тэар, этим не удовлетворившись, эффектно выхватил из-за заспинных кожаных ножен клинок и провел по металлу языком, чем заслужил несколько одобрительных восклицаний.
