Дмитрий Матяш - Выход 493
— Ну так и что? Мы ведь тоже не на прогулку собрались.
— Оно-то так, — согласился Сашка, — но вояжерской романтики нигде, кроме как в пути, не ощутишь. В нарядах скучно, а тут, — он обвел глазами борта фургона, — что не говори, а интереснее. Едешь, что-то новое видишь, а не только сырые стены и потолок над головой. Знаешь, сколько желающих было в экспедицию? Наш замкомвзвода говорил, человек сто, не меньше. А тут нас с тобой взяли…
Андрей, отчего-то вдруг погрустневший, будто только после Сашиных слов осознавший, что в экспедицию он попал по дикой случайности, по чьему-то недосмотру, из-за ошибки в записях или тому, что его просто забыли вычеркнуть из списка кандидатов, насупился и громко засопел.
— Меня еще и отец отпускать не хотел, — устроившись поудобнее, протянув ноги и заложив руки за голову, сказал Саша. — Даже командира моего просил, чтобы похерили меня. Все надеялся, что не возьмут, что не пройду отбор. Он, знаешь, из тех, кто считает, что лучше до старости гнить в Укрытии, чем раз увидеть мир. Я же наоборот, как в том древнем девизе: живи быстро — умри молодым. А как твои отнеслись к этому?
— К чему? — потеряв ход мысли, поднял голову Андрей.
— Ну, что тебя приняли в экспедицию?
— Мать… как мать. — Он прищурился и развел руками. — А отец когда мне еще два года было умер… По крайней мере, с города точно не вернулся.
— Он у тебя что, сталкером был? — в Сашиных глазах вспыхнул огонек.
— Да нет, не сталкером, — вздохнул Андрей. — Биологом, но часто работал на поверхности. Однажды не успел до восхода солнца найти себе убежище — проводники заблудились и… — он громко выпустил через ноздри воздух. — Только через неделю один из проводников добрался до Укрытия, но и тот умер так и не сказав, где остальные. Меня воспитывали бабушка, земля ей пухом, и мать, она — хирург, в больнице работает, хотя уже плохо видит и слышит. Заменить ее некому. Надеялась, что я смогу стать достойной заменой, а меня вот, на военщину потянуло…
— Постой, постой, — на Сашином лице вдруг заиграла загадочная улыбка. — Дай-ка я угадаю — ты сбежал! Да?
— Ничего я не сбежал, — зардевшись, что его раскрыли, попробовал опровергнуть догадку Андрей. — Говорю тебе — сам пошел.
— Не ври! — довольно прищурился Саша. — Сбежал.
— С чего ты взял? Я что, по-твоему, не могу сам за себя решить, что мне делать?
— Можешь, конечно. Но если у матери ты один, то никуда она бы тебя не отпустила, я уж точно знаю. А значит, ты сбежал.
— Хватит тебе! — Сердито осек его Андрей. — Сам пошел, говорю. Матери записку оставил только. Не мог я ей сказать раньше, понимаешь? Не мог!
Снаружи становилось все темнее. От багряных лучей, кровеносной системой пронизывающих мертвенный горизонт, на фоне переливающихся, свинцовых туч остались только тающие розоватые лоскуты, проглядывающиеся словно сквозь толстый слой снега. На смену красочному закату пришла закономерная сумрачная угнетенность.
Глава 3
Руины за окном смазывались, таяли, теряя четкость очертаний, растворяясь в темноте, а вместе с тем за ними все чаще начали мелькать мягкие, крадущиеся тени. Ранее мертвые улицы начали шевелиться, оживать. Вот, игриво пронеслись по тротуару несколько собак, еще малые совсем, щенки, можно сказать, треплют какую-то тряпку. На обломках бетонной стены, насторожив уши и поджав хвосты, сидят две зрелых особи, принюхиваются, водят по ветру раздвоенными носами.
Дальше щенков и их родителей становилось больше. Одни просто сидели, провожая коллону своими невидящими глазами; другие бегали, склонив морду и ища чей-то след; третьи лаяли на нарушителей вечерней тишины, пробежав за ними для годится с десяток метров.
Сейчас они не опасны, за ними можно понаблюдать или даже полюбоваться, если угодно. Сейчас они просто резвящиеся животные, проснувшиеся после дневного сна, безобидные и несчастные уродцы, радующиеся наступлению темноты. Но стоит одной из машин остановиться, как их поведение сразу же поменяется. И не позавидуешь тому, кто волей случая останется здесь наблюдать за сменой их поведения вне металлических стен.
— Сколько же вас здесь развелось-то, а? — качнул головой Стахов, рассматривая через заднее стекло непомерно разросшееся семейство четвероногих.
И тут его слух уловил посторонний шорох. Как когда в спешке напяливать на себя ОЗК. Затем к нему добавилось слабое скрежетание. Стахов тихо поднялся с кресла, внимательно оглядел трясущийся в прицепе багаж и, не определив источник звуков, перетянул автомат со спины на грудь. Скрежет повторился. Держась за поручни, протянутые вдоль борта, Илья Никитич сделал пару осторожных шагов, опустился на колени и заглянул под днище «Разведчика». Кроме сложенного в несколько раз криокупола, теперь больше похожего на накрытый плащаницей труп, там больше ничего не было. Внутреннее освещение он еще не включал, а фонарик остался висеть в углу противоположного борта и теперь Стахов бранил себя за такую непредусмотрительность.
Внезапно за заднее колесо ухватилась чья-то костлявая рука, заставив Стахова отпрянуть, вскочить на ноги и в мгновение ока направить на нее черное дуло автомата.
— Э-э, полегче там, — донесся из-под уазика знакомый голос.
Ствол Илья Никитич опустил, но всматриваться в темное пространство под задним мостом УАЗа все же не прекращал. А потом, поняв наконец, кому принадлежит этот с хрипотцой голос, недовольно сплюнул и забросил автомат на плечо.
— Коран, ты что, дурак? Ты зачем пост оставил?
— Не ругайся, Никитич. — Из люка в полу, о существовании которого Стахов успел напрочь забыть, показалось узкоглазое лицо его напарника по заставе. — Помоги лучше вылезти, а то эта соединительная «кишка» рассчитана на каких-то тощих малолеток. Я в ней как колобок в желудке удава.
Илья Никитич выругался, снова сплюнул, но все же протянул руку напарнику, помогая ему выбраться из плотного резинового рукава, протянутого между двумя прицепами и машиной. Он был предназначен для экстренных случаев, как об этом упоминалось в инструкции, которую, впрочем, ни Стахов, ни Коран не читали.
— Хаким, ты зачем пост оставил, балда? — рассматривая гостя, усердно стряхивающего с комбинезона пыль, повторил вопрос Стахов.
— Блин, там пыли — задохнуться, — словно не услышав вопроса, поведал Коран. — Представляю, как по нему продираться в этих самых экстренных случаях, да еще и с боеприпасами под руку. Погодь, Никитич, а ты что, не рад меня видеть?
— Какого черта ты оставил пост, я спрашиваю?!
— Чего ты, Илья Никитич? — виновато вскинул на него глаза Коран, прекратив вытряхивать куртку. — Я же думал…
— Думал, думал, — перебил его Стахов. — Сказано же было, не покидать боевой пост во время дежурств!
Коран был, конечно, славным парнем. И хотя лет ему было около тридцати пяти, ребячества в нем оставалось хоть отбавляй. Шутник, бретёр, раздолбай, балагур — все это было о нем. Он соткан из этих ниток, как говаривал старый Юхха, пропитан горючим черным юмором, присыпан ветреностью и завернут в саван дурачества. Никто еще не знавал Корана, философски размышляющего о жизни и о той канаве, по которой она стекает в бездну небытия. Для всех он был воплощенный в человеческое тело, ходячий заряд оптимизма и жизнелюбия, от чистого сердца раздающий ее тем, кто нуждался. Вот уж, кто мог вселять веру в тех, кто ее потерял. А еще он отлично играл на гитаре, которую повсюду таскал с собой, а песни у него были все как на подбор: о жизни, дружбе и любви.
Стахов его любил как брата. И песни его слушал с удовольствием, когда имелась свободная минута. Но в то же время, Илья Никитич был одним из тех уставных зануд, для которых понятия «служба» и «дружба» находились в разных углах ринга, причем боец под именем «служба» выглядел как раздутый супертяж, а его соперник походил на щуплого, прыщавого старшеклассника, попавшего на ринг по глупой случайности, проиграв друзьям в карты. Зачастую, они так и топтались, разминаясь в своих углах, но удар в гонг мог прозвучать когда угодно. Вот хотя бы сейчас, когда Стахов пытался определить, на кого же делать ставку, тем временем буквально вдавливая Корана тяжестью сурового взгляда в землю.
— Ладно, — Илья Никитич остыл, остановив внутри себя бой, — раз пришел… приполз, проходи.
— О, это совсем другой разговор, — обрадовался Коран, продолжив вытряхивать свою одежду на ходу, следуя за Стаховым к его наблюдательному пункту. — Хорошо ты тут устроился, вид — что надо! Не то, что мне — крутить головой в обе стороны. Кстати, Никитич, видел, сколько собачья расплодилось в городе? Я прозрел!
Хаким запрыгнул на капот уазика и вольготно там разлегся, протянув ноги чуть ли не до кресла Стахова, опершись спиной на лобовое стекло и заложив руки за голову. Как деревенский парень на стоге сена. Разве что еще только соломинку в зубы, да бутыль спирта в оттопыренный карман.
