Дмитрий Старицкий - Наперегонки со смертью
Поели спокойно. Даже горячего. И чайком ароматным побаловались комиссарским. Всласть. С сахаром. И больше к мировым проблемам не обращались.
На полянке ощущалась безмятежность бытия наедине с природой. А всхрапывания лошадей только сгущали это чувство. Не хотелось думать ни о чём. Накатил откат после боя. Если можно боем назвать ту стычку на дороге.
Сидел, привалясь к молодому дубку, смотрел на хлопочущую у костра жену и умилялся своей любви к ней. При этом понимал, что главное сейчас это сохранить её, уберечь. А для этого надо её увезти далеко отсюда. Туда где нет войны, и долго не будет. Разве что такая, как была у Британии с Аргентиной за Фолкленды — Мальвины.
— Георгий, — окликнула меня Наташа.
— Что, милая?
— Я вот что подумала. Если нам придётся всё это бросить, — она обвела рукой коней и повозку. — Что мы должны взять с собой крайне необходимого.
— В первую очередь хирургический набор, — откликнулся я. Это то, что нас с тобой прокормит везде. И оружие. Затем только то, что будет посильно нести. Остальное — наживное. Остальное можно и бросить с чистой совестью.
— А может тогда нам сейчас эту повозку бросить и уйти верхами? — предложила Наташа.
— Сёдел нет. А охлюпкой далеко не уйдём. Сами устанем, да коням спины собьём. Лучше тогда уж пешком. Только на лошадей у меня виды есть. Хочу сменять их на лодку и уйти вниз по Дону.
— Как скажешь, — то ли согласилась она со мной, то ли смирилась с моим мнением. Так прошло два часа. Лошади отдохнули, и пора было их впрягать снова в повозку и трогаться в путь.
Но тут на нашу поляну влетел всадник на гнедом жеребце. И с криком. — А!.. Вот вы где прячетесь! — стал вынимать из ножен шашку.
Я и очухаться не успел, как Наташа выхватила револьвер и выстрелила в него.
Моментально вскочив, я бросился к повозке вооружиться карабином.
Гнедой бился, пытаясь вырваться из запутавшегося повода, который твёрдо сжимал упавший с него мертвец.
По дороге заметил, что довольно далеко ещё — с полверсты, но гай, в котором мы отдыхали, окружает редкая цепь красноармейцев в поле.
Крикнув Наташе.
— Запрягай!
Сам занял позицию у крайних деревьев.
Патронами к винтовке я россыпью набил все карманы бушлата, и теперь они мешали удобно принять положение для стрельбы лёжа. Пришлось стрелять с колена.
Первый мой выстрел был в молоко и не произвел впечатления на противника.
Второй пулей мне удалось кого-то достать. Цепь тут же залегла и началась вялая перестрелка, растянувшаяся на целых четверть часа.
Вот непруха-то, а казалось хорошо мы тут ото всех заныкались.
Я, изредка постреливая, не давал цепи подняться в атаку, одновременно следя за экономией патронов.
И ждал, когда Наташа мне скажет о готовности нашего средства к передвижению. Сигнал к возможности быстрого бегства с этого незадачливого места.
Но дождался только шума за спиной и выстрелов.
Обернувшись, увидел, как из руки любимой жены падает на траву револьвер, а на её груди, на белом фартуке расцветает алая роза из артериальной крови.
Три вооруженных винтовками человека — по виду мастеровых, продирались через лес к поляне нашего отдохновения. Четвёртый падал, схватившись за тонкую березку и зажимая другой горстью себе грудь. Я вскинул карабин. Трое поочередно упали, как подломленные, приготовившись удобрить родную землю.
Затем боёк сухо щёлкнул. Патроны в магазине кончились, а набить новый времени мне уже не оставили.
Из леса на нас дружно пёр вооружённый народ уже массой.
Бросил винтовку, подбежал к жене, услышав он неё последнее.
— Прости, любимый…
Потом на губах Наташи пошла пузыриться красная пена и глаза её — синь небесная, застыли, подёрнувшись свинцовой окалиной.
Как в руке оказался манлихер, я и не заметил.
Бил врагов на выбор, как в тире.
Семеро пали.
Потом патрон заклинило. И над телом убитой жены я сошелся с ними в рукопашную, используя австрийский автоматический пистолет как примитивную дубинку.
Ну, не Джеки Чан я и не Чак Норис.
Посекли ноги.
Навались массой.
Ударили об землю.
Сели на руки на ноги вчетвером, а пятый с размаху плюхнулся на грудь, выбив из лёгких весь воздух.
Кто-то крикнул.
— Приказано его живым брать!!!
Тот, кто сидел на моей груди, глумливо ухмыльнулся щербатым ртом и ответил невидимому командиру.
— Будет он вам живой, но некомплектный.
После чего выхватил с поясных ножен бебут и воткнул его мне в правый глаз.
Потом — в левый.
Дикая боль…
Темнота.
И спасительное забытьё с отключкой сознания.
Мутный молочный свет вместо ожидаемой черной темноты — это всё что я увидел, когда очнулся. Молочный такой сумрак. Матовый. Попробовал дёрнуться, но тело моё оказалось плотно упаковано.
«Плен», — первое, что пришло в голову, — «Приехали. Максим Грек. Триптих темперой. «Слепой страстотерпец», мля, как на иконе.
Как же пить-то хочется. Сушняк, как с хорошего такого похмела. Рот, как наждачкой обработали. Да, да… Оно самое: вокруг ва-ва, во рту ка-ка, головка бо-бо, денежки тю-тю.
Но больше чем пить хочется, как раз наоборот.
А ещё больше хочется определённости.
Дернулся ещё раз — бесполезно. Скрутили на совесть за все отростки. Как же я теперь ссать-то буду? Разве что под себя. От нерадостная перспективка…
— Ммммммм… — только и смог произнести.
Язык опух и еле шевелился.
И никто, натурально никто не отозвался на мои потуги к общению.
Потом пронзило мыслью: Плен!
Наташа!!!
Суки рваные, всех унасекомлю! Дайте только руки отвязать — всех без яиц оставлю!
Внезапное буйство вскипело в душе, и я забился в ремнях, как эпилептик.
Всех на тряпочки порву, как фуфайку!!!
При этом я по-прежнему ничего не видел, кроме мутной белесой мглы вокруг. Но слух работал хорошо. Стукнуло справа, похоже, как дверью об косяк.
Возле меня столпились неясные силуэты.
— Мммммммммм… — попробовал я ругнуться на них матом.
И тут моё тело вдруг обмякло, перестало биться в конвульсиях, а глаза вскоре снова накрыла черная мгла.
Всё. Плёнка кончилась. «Кина не будет…»
Кто-то меня робко тормошил за плечо.
Голова была чугунная и соображала плохо. Даже ориентация в пространстве куда-то пропала.
Нижней частью тела я на чем-то сидел, а верхней — лежал, как поручик Ржевский в салате. Меня приподняли и уложили спиной на какое-то мягкое на ощупь, но почти вертикальное ложе. Голову и лицо стали вытирать мокрой салфеткой. И вообще обращались со мной вопреки ожиданиям бережно и даже ласково.
Глаза промыли и я УВИДЕЛ!!!!
Увидел перед собой торпедо автобуса, «баранку» рулевого колеса, лобовое стекло и желтый капот, упирающийся в огромный дуб.
Что за бред!
Пока пытался все это осмыслить, меня ворочали, как куклака какого. Осторожно раскрыли рот и сунули туда какую-то таблетку. И тут же поднесли к губам кружку воды.
— Жора, выпей это обязательно. Полегчает, — услышал заботливый голос.
Пришлось, и пить, и глотать.
Повернул с трудом голову. Рядом со мной, справа, стояла натуральная пионерка, одетая как во времена Советского Союза на торжественный сбор. В синей юбочке, галстуке красном на белой сорочке и прической в два конских хвоста над ушами. Вот только сиськи были у неё совсем не пионерские. Номер четвёртый где-то.
— Где Наташа? — спросил я эту пионерку о главном.
— Какая Наташа? — переспросила меня та удивлённо.
— Синевич, — прохрипел этой непонятливой деве.
Говорить что-то мешало в гортани.
— Наташка. Синевич, — крикнула пионерка мне за спину. — Греби сюда, тебя Жора кличет.
— Зачем, — раздался сзади знакомый звонкий голос баронессы.
— Вот ты сама это у него и выясни, — а пионерка-то ехидная оказалась.
Секунд через тридцать рядом со мной, сменив пионерку, появилось красивое свежее лицо баронессы Наталии Васильевны фон Зайтц, моей венчанной жены. И соответственно бывшей баронессы.
Жива! Слава Богу!
Сделал неловкую попытку улыбнуться.
В ответ Наташка тоже разлепила губы и показала замечательные ямочки на щеках. Но вела она себя совсем не как моя жена. Как чужая девушка на выданье.
Я протянул руку, и Наташа взяла её в свои ладошки, для чего присела рядом со мной на корточки. Наши глаза оказались на одном уровне. Стало легче общаться. Только вот мысли дурацкие какие-то бегали в голове, щекоча мозги, как муха бархатными тапочками. Типа, а когда Наташа успела постричься? У неё вроде шикарные такие волосы были длинные. Но сказал другое.
— Наташа, я только тебе могу верить. Ты скажешь правду?
— Конечно, Жорик, ничего кроме правды, — охотно откликнулась она на мой вопрос.
