Александр Михайловский - Петербургский рубеж
В первую очередь государя интересовало состояние франко-британских и австро-германских дел. Я понимал направленность его вопросов — если оторвать Австрию от Германии и толкнуть в объятия нарождающейся Антанты, то это закончится печально, в первую очередь для Австрии. Она лишится покровительства Германии, а новые союзники предадут ее при первом же удобном случае.
Так за деловым и весьма обстоятельным разговором подошло время, на которое была назначена аудиенция германскому послу фон Альвенслебену. Граф был по-немецки точен. Вошедший адъютант доложил, что посол Германской империи находится в приемной. Государь велел пригласить его.
— Ваше императорское величество, добрый вечер. Я рад видеть вас, хотя и не знаю, чем вызвано ваше столь внезапное и срочное желание увидеться со мной.
— И я рад видеть вас, граф, — кивнул в ответ государь. — Столь внезапное желание побеседовать с вами появилось у меня после утреннего визита посла Британии в российский МИД. Посол вручил господину Дурново ноту, которая, как мне кажется, войдет в учебники по истории дипломатии. В качестве примера того, как европейские государи не должны обращаться друг к другу. Вот посмотрите на некоторые перлы, извлеченные из этой ноты, — государь протянул фон Альвенслебену листок, где были выписаны некоторые требования, предъявленные нам Британией.
По мере чтения лицо графа стремительно меняло выражение — от изумления к негодованию, а потом к брезгливости. Закончив читать, он осторожно положил бумагу на стол и внимательно посмотрел на меня и на государя.
— Ваше величество, но ведь это можно считать объявлением войны?!
— Не думаю, — ответил император. — Британия сейчас не готова к полномасштабной войне с Россией. Вы ведь прекрасно помните слова вашего коллеги, покойного канцлера фон Бисмарка: «Британия может воевать лишь тогда, когда в Европе найдется простак, который будет готов подставлять свои бока за ее интересы». Таких простаков в Европе сейчас нет.
А вот нам с вашим императором стоит подумать над сложившейся ситуацией. Граф, я попрошу вас срочно сообщить кайзеру Вильгельму Второму о моем желании встретиться с ним. Я слышал, что он мечтает принять участие в охоте на медведя.
Граф Альвенслебен понимающе кивнул.
— Ваше императорское величество, я сегодня же отправлю соответствующие донесения кайзеру Вильгельму Второму. С вашего позволения, я сообщу ему о той возмутительной ноте, которую вы сегодня получили от Британского правительства.
Государь кивнул и стал прощаться с графом, которому, как я видел, не терпелось побыстрее попасть в посольство, чтобы сообщить своему монарху новость, которая, со временем, полностью поменяет расклад сил в Европе, да и в мире. Я прекрасно его понимал — такие звездные часы случаются в жизни не каждого дипломата.
23 (10) ФЕВРАЛЯ 1904 ГОДА, ВЕЧЕР.
ГДЕ-ТО МЕЖДУ ЧЕЛЯБИНСКОМ И УФОЙ.
ПОЕЗД ЛИТЕРА А.
Ротмистр Михаил Игнатьевич Познанский.
Весь день наш почтенный Александр Васильевич Тамбовцев ходил какой-то смурной. О чем он думал, мне трудно было понять. Можно было только догадываться. Иногда он останавливался у окна вагона и долго смотрел на бескрайнюю белую даль, на ели и сосны, засыпанные снегом.
Вечером, когда все собрались в салон-вагоне, прапорщик Морозов снова извлек свою легендарную гитару и что-то пытался на ней исполнить. Мрачно наблюдавший за его экзерсисами Тамбовцев отобрал у него гитару, побренчал немного, подкрутил колки, и инструмент стал издавать более-менее приличные звуки. Александр Васильевич вздохнул, прикрыл глаза и под стук колес своим хрипловатым баритоном запел:
Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится,
Как на Руси повелось!
Пусть вместе с нами семья ленинградская
Рядом сидит у стола.
Вспомним, как русская сила солдатская
Немца за Тихвин гнала!
Сидевшая за столом наша всегда невозмутимая и даже немного чопорная Нина Викторовна вздохнула и стала подпевать Тамбовцеву красивым контральто:
Выпьем за тех, кто неделями долгими
В мерзлых лежал блиндажах,
Бился на Ладоге, бился на Волхове,
Не отступил ни на шаг.
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробивался болотами,
Горло ломая врагу.
Я с удивлением слушал эту песню. Из книг наших гостей из будущего я уже знал, что в их времени Ленинградом называли Санкт-Петербург. Слышал я и о той страшной осаде, в которой находился этот город во время войны с германцами в 1941–1945 годах. Но вот в словах этой песни я услышал нечто былинное, такое, что брало за душу. А Тамбовцев и Антонова продолжали дуэтом под гитару:
Будут навеки в преданьях прославлены
Под пулеметной пургой
Наши штыки на высотах Синявина,
Наши полки подо Мгой.
Встанем и чокнемся кружками, стоя, мы —
Братство друзей боевых,
Выпьем за мужество павших героями,
Выпьем за встречу живых!
Тамбовцев закончил петь и отложил гитару. Глаза у него подозрительно блестели. Обведя взглядом своих спутников, он сказал:
— Эх вы, господа-товарищи офицеры! Видать, вы забыли, какой сегодня день?
— Батюшки светы! — воскликнул поручик Бесоев. — Да ведь сегодня 23 февраля! Действительно, заработались, зарапортовались и о главном празднике всех мужчин и позабыли.
— Ну, не только мужчин, — вклинилась в этот разговор полковник Антонова, — а всех, кто носит погоны и защищает Родину.
— Простите, Нина Викторовна, — поспешил с извинениями Николай Арсеньевич. — Вы правы, это мужской шовинизм мне подгадил.
— Извинения приняты, — добродушно сказала Нина Викторовна. — Ну что, друзья-товарищи, может, по нашей старой традиции выпьем за наш день?
Возражений не последовало.
Капитан Тамбовцев, с любопытством посматривавший на меня, сказал:
— А вы, Михаил Игнатьевич, присоединитесь к нам? Я понимаю, что этот разговор для вас сплошная китайская грамота. Но поверьте, праздник, который мы хотим сегодня отметить, ничего крамольного в себе не несет. Это память о боях с германцами в 1918 году, а не кровавой междоусобицы. И так уж сложилось, что в этот день у нас в стране все, кто служил или служит, отмечали его как общий праздник.
— А что за песню вы пели вместе с Ниной Викторовной? — спросил я у Тамбовцева, когда коньяк уже был разлит по рюмкам и выпит.
— Эту песню, Михаил Игнатьевич, помнят и знают все те, кто жил, работал и умирал в блокированном немцами Ленинграде. В блокаду у меня в Питере погибла половина родни. И я еще маленьким запомнил слова этой песни, когда во время семейного застолья мои родители, тетка, бабки, оставшиеся вдовами, вспоминали войну. Это «Застольная Волховского фронта».
— Волхов — это река в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях, — вспомнил я, — неужели немцы дошли до нее?
— Дошли, Михаил Игнатьевич, до самого Тихвина дошли, — вздохнул Александр Васильевич. — Но были выбиты оттуда, — он посмотрел мне в глаза: — Эх, дорогой вы мой, вы даже представить себе не можете, как та война перепахала судьбы всех наших соотечественников! Какой кровью и какими страданиями далась та Победа! Спросите у любого из нас — кто у них погиб в войну. И каждый вспомнит своих дедов, прадедов, других родственников. Причем, Михаил Игнатьевич, германцы убивали не только солдат в бою. Из двух сестер и брата моей бабки, которые оказались под немецкой оккупацией в Белоруссии, в живых осталась лишь одна сестра. А остальных немцы сожгли вместе с их весками — селами по-белорусски. Каждый четвертый житель Белоруссии был расстрелян, повешен или сожжен заживо.
— Не может быть, — воскликнул он, содрогнувшись от услышанного. — Каждый четвертый! Так ведь это миллионы людей!
— Да, Михаил Игнатьевич, каждый четвертый, — угрюмо подтвердил слова Тамбовцева поручик Бесоев, давно уже прислушивающийся к нашему разговору. — Даже до моей Осетии дошли немцы. Есть такое место у нас — Майрамадаг. Немцы рвались к Владикавказу, и на пути их в узком горном проходе Гизель встали курсанты, по-вашему — гардемарины, военно-морских училищ. Почти все они погибли, но немцы и румыны не прошли. Среди погибших под Майрамадагом были и мои родственники.
— Михаил Игнатьевич, — обратился ко мне капитан Тамбовцев, — чтобы понять нас и наши поступки, вы должны знать, что память о той Великой войне живет в каждом из нас. Это самое святое, что у нас осталось в жизни.
