Стивен Джонс - Оборотни
Не могу понять, почему она это сделала со мной. Я больше не ненавижу ее, просто не могу понять. Она спускается и время от времени заглядывает. Раз в день, раз в неделю… Не знаю. Здесь все одно. Никогда ничего не говорит. Не отвечает, если я заговариваю с ней. Иногда издает странные звуки, точно хихикает. По-моему, она безумна. Когда я пытаюсь заговорить с ней, она уходит…
(?)
Я так голоден.
Я пытался есть обивку со стен, но это не помогло. От этого только усиливается жажда. Свет почти погас. Только стоя прямо под ним, я могу писать. И перед глазами у меня все плывет. Я очень слаб, и у меня кружится голова. Не думаю, что смогу еще что-нибудь написать.
Я знаю, что умру здесь. Я обречен на это. Хорошо еще, что если я умру, то моей вины в том не будет. Я ничего не сделал такого, чтобы это произошло. Я невиновен в причине болезни, как невиновен во всех страданиях в моей жизни. Я страдаю из-за грехов моих предков, а теперь умираю из-за безумия моей жены. Это несправедливо, так не должно быть. Сейчас я должен лечь. Уверен, что писать больше не о чем.
Я знаю, сейчас ночь. Я укусил себя за руку…»
Вот этот дневник я и нашел в комоде моей тетушки. После последней записи было еще несколько исписанных страниц, но они неразборчивы. Возможно, была предпринята попытка писать в темноте, а возможно, чьей-то рукой были внесены какие-то небрежные заметки. Я недолго рассматривал их. Медленно закрыв дневник, я глянул в окно. Шел дождь. Громко прогремел гром, и большой вяз во дворе закачался на ветру, и ветер промчался под облаками. Где-то завыла собака. Я долго сидел, потом поднялся и положил дневник в карман. Было уже поздно. Я вышел в холл и открыл дверь, которая вела в подвал. Я должен, должен побывать там! Какое-то время я колебался, но потом решился и пошел. Воздух в подвале был затхлый, неприятный, и идти туда — все равно что спускаться в могилу, но я пошел.
Клетка находилась в углу, как и говорилось в дневнике. Когда я шел по бетонному полу, шаги мои звучали невероятно громко. Дверь была закрыта на засов, но я быстро поднял его, не задумываясь. Он простонал, и с него слетела ржавая пыль. Я попытался открыть дверь, но она не подавалась. Она была закрыта еще и на ключ. Замок был большой, а дверь очень крепкая. Я отступил в сторону и спустя минуту нашел дырку. По краям она крошилась. Я заглянул в нее, но ничего не было видно. В клетке было темно. Повернувшись, я совершенно спокойно прошел по бетонному полу к лестнице. Я твердо решил найти ключ от этой клетки. Я знал, что он, должно быть, хранится где-то в вещах тетушки Хелен. Когда я ступил на последнюю ступеньку, лестница не выдержала моего веса. Чтобы не упасть, я вынужден был прыгнуть вперед. Приземлился я в холле и неожиданно побежал. Выбежав из дома, я очутился под дождем. Я человек смелый и физически сильный, и в тот день я бежал и бежал, пока не оказался далеко от этого проклятого дома. Я промок до нитки, пальто осталось в доме.
Это произошло некоторое время назад, и больше я не возвращался в дом, который унаследовал от тетушки Хелен. Когда-нибудь побываю там. Я часто задумываюсь о том, что же сейчас в клетке. Уж точно там нет ничего такого, что причинило бы мне вред. Все это было давно. И тетушка Хелен, должно быть, и сама там побывала, ведь дневник-то у нее. Я внимательно просмотрел старые газеты и нашел отчет о нераскрытом убийстве сотрудницы библиотеки, — наверное, это был тот случай, о котором писал муж Хелен. А может, и нет. Он точно был безумен, и, возможно, все это происходило лишь у него в голове. И все же… не могу не думать о том, что же увидела тетушка Хелен, заглянув в клетку в ту ночь? Может, она впервые поняла, что он сумасшедший, и поэтому оставила его там? Или увидела что-то еще? Что-то такое, что заставило ее сойти с ума?
Как бы там ни было, до правды я уже никогда не докопаюсь. Не думаю, чтобы тетушка Хелен тоже вела дневник. Да меня это и не волнует. Нисколько. Я никогда не был суеверен. Но все-таки я решил, что детей у меня не будет никогда. Потому что, понимаете, с тетушкой Хелен я нахожусь в родственных отношениях по линии браков. А с ее мужем — по крови. Я сын его родной сестры. Я не расстаюсь с этим дневником и иногда снова его перечитываю, пытаясь отыскать истину. Иногда я читаю его длинными белыми ночами, когда луна яркая и круглая и мне совершенно нечего делать, как только сидеть в одиночестве у окна. Живу я один. Я бы хотел завести домашнее животное, но животные не любят меня. Собаки меня боятся. Это мне весьма досаждает. Придется мне вести дневник, чтобы чем- то занять себя в такие ночи. А пока я просто сижу, смотрю на луну, смотрю на свои руки…
Сюзи Макки Чарнас
Сиськи
Первый роман Сюзи Макки Чарнас (Suzy McKee Charnas) «Прогулка на край света» (Walk to the End of the World), написанный параллельно с работой в Корпусе мира в Нигерии, был опубликован в 1974 году и номинирован на премию Джона У.Кэмпбелла. Отметим, что в это время Чарнас работала также в группе по излечению наркозависимости в средних школах Нью-Йорка. За первым романом последовали книги «По материнской линии» (Motherlines), «Гобелен с вампиром» (The Vampire Tapestry), «Сны Доротеи» (Dorothea Dreams), «Фурии» (The Furies) и романы для молодежи «Бронзовый король» (The Bronze King), «Серебряная перчатка» (The Silver Glove), «Золотая нить» (The Golden Thread) и «Королевство Кевина Мэлона» (The Kingdom of Kevin Malone).
Ее замечательный рассказ с эпатирующим названием «Сиськи» представляет собой феминистский взгляд на старинный миф об оборотнях. В 1990 году он получил премию «Хьюго» (Hugo Awards) за лучший рассказ. В опубликованной здесь версии — (первоначально появившейся в антологии Лизы Таттл «Кожа души» (Skin of the Soul) — восстановлен оригинальный финал. Как объясняет писательница: «В „Сиськах“ затрагивается то, что заботит добрую половину человечества (менструации, разумеется, а не оборотни), но для таких изданий, как Redbook или Mademoiselle, он оказался не вполне подходящим; Seventeen вообще не хотели бы затрагивать эту тему, a Ms сообщили мне, что не берут фантастику. В конце концов Гарднер Дозуа приобрел рассказ для журнала, Азимов' (Asimov's). Он попросил немного изменить концовку, сделать ее, так сказать, не столь кровожадной. Похожей была и реакция моей падчерицы, заметившей, что Келси слишком уж спокойно говорит о своей волчьей жестокости.
Тогда я напомнила ей: во-первых, о существующей среди молодежи тенденции к очень узкому пониманию морали („То, что мешает жить мне, — просто ужасно, а что бы ни сделал я — все о'кей“) и, во-вторых, о поразительной неспособности подростков к сочувствию, что может привести к крайне шокирующим и отвратительным формам поведения, проявляющимся самым непредсказуемым образом, например, в поистине зверской жестокости тинейджеровских банд. Что касается меня, я рада снова увидеть оригинальную концовку рассказа восстановленной, ради тех читателей, которые не склонны идеализировать своих сердитых юных героинь».
В том-то все и дело, что твои мозги вроде и хотят продолжать думать о жалком завтрашнем экзамене по истории, но тело берет над ними верх. И какое тело! Ты можешь видеть в темноте, и мчаться как ветер, и перелетать через припаркованные машины одним прыжком.
Наутро, конечно, за это приходится расплачиваться (но оно того стоит!). Когда я просыпаюсь, у меня все тело словно одеревеневшее, болит и ноет, руки, ноги и лицо грязные, и приходится быстро прыгать под душ, чтобы Хильда не увидела меня такую.
Не то чтобы она могла догадаться, в чем дело, но зачем рисковать? Поэтому я притворяюсь, что мне плохо совсем не поэтому. И тогда она начинает:
— Ну же, дорогая, у всех бывают спазмы, это не повод ныть и жаловаться. Куда же это годится, пытаться увильнуть от школы только потому, что у тебя месячные?
Если бы Хильда мне не нравилась — а она мне нравится, хотя она всего лишь мачеха, а не настоящая мать, — я бы показала ей кое-что такое, что после этого рассталась бы со школой навсегда, и без всякого притворства.
Однако полно людей, которым я бы, пожалуй, показала это.
Этому придурку Билли Линдену я уже показала.
— Эй, Сиськи! — разорялся он в холле прямо рядом с учительской.
Толпа мальчишек, естественно, заржала, хотя Рита Фрай и обозвала его дураком.
Именно с Билли все, в общем-то, и началось, потому что с него всегда начинаются всякие пакости, с него и с этой его огромной пасти. В начале семестра он однажды налетел на меня и заорал:
— Эй, гляньте на Борнштейн, что с ней сделалось за лето! Что это с тобой, Борнштейн? Эй, вы, посмотрите-ка на Борнштейн!
Он ухватил меня за грудь, я стукнула его в плечо, а он ударил меня кулаком по лицу, да так, что у меня от его удара голова чуть не треснула, я была в шоке и разревелась прямо на глазах у всех.
Я хочу сказать, что всегда готова была бороться и драться с мальчишками, потому что для девчонки я довольно сильная. Но это было совсем другое. Он ударил меня со всей силы, чтобы действительно сделать больно, и я так обалдела, будто меня ткнули под ложечку, меня даже затошнило, и еще я до смерти разозлилась и растерялась.
