"Фантастика 2025-121". Компиляция. Книги 1-25 (СИ) - Верещагина Анна

– Да хоть бы и сама Безносая, только никто не мог тебя от боли избавить, ни лекари, ни маги – а она избавила. Может, меня избавит… от моей боли. – Эльжбета с ненавистью посмотрела на свой чуть округлый живот.

– Получила я от нее весточку сегодня днем, – совсем тихо зашептала нянька. – Скоро будет она в Черну. Но чтобы помочь тебе, надо ей в княжеский терем вхожей быть. К тебе ближе.

– Стерегут меня, нянечка, как беглую, клейменую. То матушка, то Ядвига, то девки эти здешние, глаза – как ложки оловянные от страха. Не ровен час, случится что с драгоценным наследником – понесут их головы связкой за косы к Страстной стене. Я шагу одна ступить не могу без помощи – крепко ударила по мне моя же отповедь. Едва хожу…

– Вот то нам и на руку, Эленька, – улыбнулась нянька, оглянулась опасливо, словно кто мог их подслушать, заговорила совсем тихо: – Скажи матушке, что боишься, как бы здоровье твое не подвело, не навредило наследнику. На боли жалуйся, на слабые ноги, тяжелую голову. Пусть перепугается. Начнет подступать к Владиславу, что надо к тебе ворожей и лекарей пригласить. Чернец гордый, сам сперва тебя посмотрит – через собственное заклятье дитя не увидит: не только от чужого зла, но и от собственных глаз он сына загородил колдовской своей силой. А чтобы уговора нашего он в мыслях у тебя не вычитал, ты травку мою, что для сна дам, перед приходом мужним выпей. Станет тебя в сон клонить – пусть читает в мыслях, заплутает в тумане, не отыщет ни словца, ни ниточки. Поймет Владислав, что нечего ему в бабье лезть – пусть матушка и попросит к тебе нанять лекарку или повитуху. Много ли пожелает к душегубу Чернскому в услужение на полгода идти. А там моя знакомица сама справится.

Эльжбета закусила губу, задумалась.

– А если не справится? Если приставит ко мне Владислав одну из своих тюремщиц?

– Сама ты вспомнила, что никто с моей ногой не помог, а эта – помогла. На мужа твоего у нее такой зуб, и в зубе том столько яда – что впору молиться Землице за того, кто между ней и местью ее встанет.

– Иду я, матушка, – послышался из-за двери голос Ядзи. – Не слышу, что говоришь. Сейчас.

Нянька сунула в руку Эльжбете мешочек с травами, кинулась к двери, но не успела, столкнулась нос к носу с бледной, заплаканной Ядвигой. Та вскрикнула, захлопала ресницами, не зная, что делать. Не велела княгиня Агата старуху к Эльжбете пускать, да только та уж пролезла – и, как ни крути, гони, не гони, – а виноватой все равно Ядзя выходит: вспомнила Кубуся, разревелась, оставила хозяйку одну.

– Скажешь хоть слово матушке, – прошипела Эльжбета, сверкая взглядом, – узнает князь Владислав, что ты отравить меня пыталась.

Ядзя только рот открыла, вдохнула резко раз-другой, словно выброшенная на берег рыбка. Нянька оттолкнула ее с пути, заковыляла во тьму, растаяла, словно и не было.

– Воды дай, Ядвига, – прикрикнула на нее Эльжбета. – Есть не дает ноша, так хоть губы смочу.

Рука дрогнула, несколько капель сорвалось с края расписанного закрайскими птицами ковша. На льняной рубашке расплылось влажное пятнышко. Словно только что плакал бяломястовский князь Якуб. Он сидел прямо, выгнутый и напряженный, как длинный лук, под заклятьем Илария. Только глаза блестели, полные так и не пролившихся слез, да никак не хотели разжаться бледные губы, когда Иларий поднес к ним ковш.

Так глянул на него Якуб, что дрогнула у мануса рука.

– Без этого тебе не справиться, княже, – уговаривал Иларий.

– Не князь я покамест. Может, еще и не стану. Не примет меня Землица – и гости, что за моим столом пить и есть приехали, вздернут проклятого да теми же пирогами тризну справят, – зло ответил Якуб.

– Пей, Кубусь, – ласково, словно больного ребенка, увещевал манус. – Это для покоя только. Липовый мед, крестоцвет, еще какая-то зелень, не разберу. – Он нарочито внимательно поглядел в ковш, попытался выловить длинный перекрученный лист пальцем из варева, сунул палец в рот. – Эх и отвратное зелье. Но душевную боль притупляет. А сверху я на память тебе заклятье одно наложу. Не навсегда, – заметив, как вздрогнул Якуб, проговорил Иларий, – только на несколько дней, пока гости не разъедутся. Кто бы ни спросил, как князь Казимеж умер, не вспомнишь ты и ничем себя не выдашь. Хочешь дальше страданием вину свою искупать – дело господское. Только сперва куниц по норам выгоним, чтоб не почуяли, что в Бялом кровью пахнет. А там сладим все.

Уговаривал, упрашивал Иларий, а сам думал – сидят куницы там внизу, в большой трапезной, пьют и девок тискают. Но много ли унесет куница? Курицу задавит. Да, верно, и того хватит, князь сидит с мокрыми глазами, как обворованная на базаре баба, – не сокол, не беркут, не кочет даже, как есть курица. Но куниц обмануть и припугнуть можно, если с умом подойти, с верным расчетом. Но уж, верно, едет из своего удела черный волк Владислав – придет ему охота, ворвется на двор и не только кур, всякую животину передавит. Не от пьяных князьков – от Чернского господина, отца будущего полновластного господина Бялого, надо Якуба защитить. И для того готов был Иларий на все – травами опоить полубезумного от горя бяломястовича, заклятьями связать, знал бы как – небесным тварям обещал бы душу калечного в обмен на несколько лет его княжения в Бялом. Всего-то и нужно, что с силами собраться манусу Иларию да отыскать слабое место под седой шкурой Чернского волка.

Якуб сделал глоток, закашлялся от гадкого вкуса зелья, но Иларий снова придвинул к его губам ковш. Раньше не знал он, как хороша бывает травка в деле, посильнее иного колдовства. Научила лесная травница, поила его этим взваром, чтобы руки не болели, чтобы не мешала раненая память от зари до ночи заниматься с посохом или книгой – кликать назад в руки свою силу.

Теперь вот как пригодилась эта наука. Не нашел Агнешки в лесной избушке Иларий, зато в знакомом подполе отыскал снадобья покойной золотницы. Не хотела, а сослужила службу княжескому манусу девочка из Вечорок.

Якуб глотнул еще раз, в третий, четвертый. Словно теленок – одной головой да шеей – потянулся снова. Руки, безвольно лежавшие на коленях, не шелохнулись – их еще опутывало тугой паволокой обездвиживающее заклятье мануса, чтоб в сердцах не выбивал князь из рук ковша с лекарством от душевной боли.

Иларий отставил ковш, заглянул в глаза молодому князю. Взгляд Якуба посветлел, с каждым мгновением исчезала из него полынная тьма. Манус властно положил белую руку на лоб Якуба, прикрыл глаза, чувствуя, как раскручивается внутри, в груди, вьется между ребрами снежной поземкой сила, вытягивая белые искры из костей и жил, кружит по нутру, подхватывая белесые хлопья волшебства – так танцует по осени северный ветер, завивая у порога незримые воронки, только листья тянутся в круг и крутятся, подставляя сгорбленные коричневые спины верному слуге Погибели.

И в одно мгновение бросилась сила в руки, словно слились сотни мелких ручейков в полноводную реку, закололо пальцы, веселым зудом заходили под кожей белые змейки, сила свилась в тугой канат, окрепла в руках, и уж словно два снежных кома лежали в ладонях мануса – направь и дай волю.

Иларий приказал одними губами снеговому, льдистому, исконному – и сила рванулась из пальцев мага, пронизая, словно плотный холст, горячий влажный лоб князя. Вторглась закрайским разъездом за шаткий частокол памяти и, тешась, разметала все, перепутала, заполыхало былое белым колдовским огнем. Утонуло в нем бледное лицо мертвого князя Казимежа, страшный взор чернского зятя, синяя лента в косе Ядвиги. Остался Якуб один на один с самим собой посреди снежного поля, запорошила все сила мануса Илария, сделала воспоминания не ярче белого платка на лице.

Якуб закрыл глаза, отдаваясь этой девственной нетронутой белизне, позволил белым змейкам скользнуть в сердце, завьюживая раны, превращая тревоги в колкие ледяные иглы. Раз – и переломилась, не задев живого. Якуб улыбнулся, повалился на подушки.

Иларий обессиленно опустился на пол у ног спящего князя. Схлынув, выбила сила, казалось, последние опоры: выдавила из груди дыхание, сковала волю. Пальцем не пошевелить.