Виталий Каплан - Корпус
Он поднял голову от какого-то шума. И несколько секунд хлопал глазами, отгоняя клочья мыслей, пытаясь понять, что происходит.
Но все было предельно ясно. В вагон не спеша ввалилась разудалая троица и, продолжая начатый разговор, оживленно комментировала сучье поведение некоего Коляхи. Троица разместилась на скамейке как раз между Сергеем и пожилой четой. Ну что ж, под газком ребятишки, — механически подумал Сергей. — Сопляки, лет по восемнадцать от силы. Интересно, как будут дальше развиваться события? И будут ли развиваться? Сергей чувствовал, что будут. Должна же судьба напакостить напоследок? Хотя это его уже не волновало. Все, отрезано. Между ним и миром уже стоит невидимая, но прочная стенка.
Любопытно, только сейчас он в состоянии оценить слова: «Не от мира сего». В самом деле, скоро он исчезнет, и никто здесь не почешется. Мир — слишком устойчивая конструкция. Но верно и обратное. Ему мир тоже теперь до лампочки. Не волнуют его уже ни вагонные скандалы, ни утверждения диссертаций, ни чувство глубокого удовлетворения от неуклонного повышения потребностей потребляющих. Неизвестно, стоит ли ради этих потребляющих вообще что-то делать? Пускай даже и не в здешнем пространстве.
Однако ситуация набирает обороты. Интересно. Почтенный дедуля оторвался от изучения «Правды» и сделал парням строгое внушение. Дескать, им, подрастающему, понимаешь, поколению, вообще не положено матерно выражаться, тем более при пожилых женщинах и малых детях.
Один из парней поднял на деда скучающие оловянные глаза и посоветовал старому таракану заткнуть хлебало, пока не огреб на полную катушку.
Дед, однако, хлебало не заткнул, а напротив — поднялся со скамейки и, подойдя к парням, потребовал извинения. Не для того он прошел фронты и целину, чтобы всякая там шпана…
Ребятишки оживились, дурная энергия в них бурлила и пенилась, так что деда с его моралями они сочли подарком судьбы. Кто-то надвинул ему на глаза кепку, кто-то сорвал очки и швырнул их в конец вагона — давай, мол, ветеран, топай за окулярами.
И тут завизжала внучка. Словно котенок, которому собираются отрезать лапы. Бабка растерянно хваталась то за сумку, то за спинку сиденья, разрываясь между мужем и девчонкой, ловя сухой воздух разинутым ртом.
Ну ладно, хватит, — решил Сергей, поднимаясь. Противно засосало в животе, как всегда в таких делах. Кстати, любопытно, что до сего момента ребятки не брали его в расчет. Видно, решили что спит. Или нализался до зеленых чертиков.
— А со мной вы не хотите пообщаться, молодые люди? — ядовито осведомился он, подходя поближе.
— Тебе что, мужик, больше всех надо? — тут же услышал он стандартное приглашение.
— Ну, больше — не больше, а кое-чего неплохо бы, — равнодушным тоном ответил Сергей и тут же, безо всякого перехода, резко ударил самого мощного каблуком в коленную чашечку, а потом, не давая опомниться — ребром ладони в основание шеи. Так, — подумал он механически, — один имеется.
Когда оставшиеся двое поняли, что уже началось, Сергей принял низкую стойку и иронически оглядывал компанию.
— Имеются еще кандидаты на соискание? — ласково поинтересовался он и, как бы между делом, уклонился от удара ноги. Впрочем, уклонился лишь на самую малость — чтобы, захватив ее ладонью, резко дернуть вверх. Да, сопляки и есть сопляки. И волком выть хочется, и хвост щенячий. Он сразу, еще до того, как поднялся, смекнул, что драться всерьез эта молодежь не умеет, а умеет только издеваться да калечить. Даже армейской десантной подготовки оказалось против них вполне достаточно.
— Мотаем отсюда! — скомандовал один из парней, по всему видать, самый сообразительный, тот, чья очередь была первой. — В натуре, на каратиста нарвались, так твою налево!
Сергей чуть отодвинулся и будничным тоном произнес:
— Нет уж, детишки, слегка погодите. Сперва извинитесь перед дедушкой и бабушкой. Мне любопытно, умеете ли вы это делать? Потом поднимите и подайте очки, а после, так уж и быть, уматывайте. А то ведь я вас могу и не отпустить. Вот так-то, братцы-поросятки.
Ему было противно. До тошноты, до резей в желудке. Он молча наблюдал, как выполнялись условия капитуляции. Потом так же молча позволил парням удалиться. После чего пришлось выслушивать благодарности супругов, молча кивать распалившемуся деду, мечтающему лично покосить эту мразь из пулемета. Отворачиваться к мокрому окну от внучки («Поблагодари дядю! Скажи дяде спасибо! Он нашего дедулю защитил. Дядя хороший!»)
Сергей бы с радостью ушел в другой вагон, но оставалась еще вероятность, что вернутся молокососы — брать реванш. Ничтожно малая вероятность, Но все-таки… Назвался груздем — полезай в кузов.
Неужели эта скучная, банальная сцена окажется последним его здешним воспоминанием? Грустно, коли так. Грязь, пошлость, наглость… Повсюду, со всех сторон. И в то же время Старик прав — как разделишь на овец и козлищ? Но его трясло точно в лихорадке. И он даже не мог понять, кто сильнее обжег ему душу — шкодливые пацаны или вот эти милые старички, радеющие о пулеметной справедливости и так униженно благодарящие?
Ну и хрен с ними со всеми! Сергей повернулся к окну, но во тьме ничего нельзя было различить. Лампы над головой негромко гудели, мертвый, бледно-лиловый свет заливал вагон, а колеса выстукивали свое: «Один. Один. Совсем один.»
2
Все же уснуть не удалось. Непрошенные мысли тучами роились в голове, желтыми вспышками мелькали во тьме, и справиться с ними было невозможно. От этой невозможности становилось тоскливо — болезнь берет свое. Странная болезнь, поначалу тихая и незаметная, ну подумаешь, настроение плохое или слово какое-то непонятное выплывает. А потом как разыгралась! Все эти подозрительные воспоминания о том, чего не было, визиты Белого… И чего Белому надо? Зачем является? Может, ему просто нравится мучить Костю своими идиотскими разговорами? Может, он от них кайф ловит? И не прогнать его никак. Может, в следующий раз поиграть в молчанку? Ни слова не говорить ему, не отвечать на вопросы, просто стоять, глядя под ноги, точно воды в рот набрал? Да не получится, наверное. Хочешь — не хочешь, а приходится с ним общаться. И к тому же эти его глаза. Поначалу вроде бы глаза как глаза — ну, большие, ну, серые. Самые обычные глаза. А притягивают. И ничего тут не поделаешь — приходится в них смотреть.
Стоп! Как-то странно он, Костя, рассуждает. Получается, будто Белый на самом деле есть? Но разве он не галлюцинация? Видно, придется завтра все рассказать Серпету. Хватит тянуть. Интересно, а что Серпет скажет? А вдруг сразу Санитаров вызовет? Тем более, он, наверное, по какой-нибудь инструкции просто обязан это сделать. Может, не говорить ему всего? Про Белого рассказать, а про ложную память не стоит. Или наоборот? Но тогда что толку говорить? Ведь болезнь так и останется. Все останется — и клюшка, и мама, и Белый со своими моралями.
Но откуда же Белый про все знает? Про клюшку, про тетю Аню и градусник? Ведь как получается? Белый — это глюк. Значит, все, что он говорит, Косте лишь чудится. А на самом деле этого нет. Вроде бы все правильно. Но тут выплывает мелкий вопросик. Мелкий, но пакостный. Откуда берется все это? Откуда берется то, что чудится? Конечно же, из его собственной, Костиной головы. И что тогда получается? Выходит, Костя раньше и сам знал про клюшку и про все такое? Но как можно знать то, чего нет? Значит, они есть на самом деле? И вообще, что такое клюшка? Слово вроде бы непонятное, а ведь помнит он белые полосы на темно-синем…
Но хватит себя мучить. Завтра Серпет все ему объяснит как следует. Наверное. Не может быть, чтобы не объяснил. А сейчас надо выкинуть все из головы и обязательно уснуть.
Только сперва в туалет сходить. А то вроде бы хочется. Лень, конечно, из-под нагретого одеяла выползать, но потом ведь еще сильнее захочется, и все равно вставать придется.
Он откинул одеяло и сел на койке, нашаривая ногами тапочки. Потом осторожно, чтобы никого не разбудить, пошел по лунной дорожке к двери.
В коридоре было темновато — желтый плафон горел лишь в дальнем конце, над столом дежурной Наблюдательницы.
Хорошо хоть, дверь туалета оказалась открыта. Иногда, особенно, если дежурила Марва, ее запирали. Совершенно неясно, на кой черт. Конечно, это не смертельно. Тогда пришлось бы вернуться в палату, взять из тумбочки расческу с двумя выломанными крайними зубьями, и поддеть этой самодельной отмычкой язычок замка. Вот и вся проблема. Такие расчески-отмычки были у каждого. Костя ребятам не запрещал. Во-первых, хочешь жить сам — давай жить и другому. А во-вторых, жалко их все-таки.
Но сейчас расческа не понадобилась. И сделав все необходимое, он отправился обратно.
Однако не успев сделать и пары шагов, он замер, услышав голоса. За столом дежурной Наблюдательницы шел негромкий разговор. Вглядевшись, Костя увидел три фигуры в серых форменных халатах. Кажется, там были Светлана Андреевна, Марва и еще какая-то незнакомая тетка, наверное, из другой Группы.
