Николай Чадович - Дисбат
При выезде из аэропорта Синяков обратил внимание на изящную металлическую конструкцию, на которой раньше, наверное, вывешивались портреты членов Политбюро. Поскольку времена застоя, тоталитаризма и деспотизма давно миновали, сейчас здесь красовались двенадцать одинаковых потретов одного и того же человека. От вождей минувшей эпохи он отличался гораздо более приемлемым возрастом, отсутствием золотых звезд, наличием пестрого галстука, а главное, лицом, каждая черточка которого выражала одно строго определенное чувство.
Лоб морщился в раздумье, глаза лучились добротой, рот был скорбно поджат, подбородок демонстрировал непреклонную волю, а впалые щеки – аскетизм. Форма носа говорила о мужской силе. Широкие скулы – о простонародном происхождении. Одни только уши ничего конкретного не выражали.
Синяков, вспомнивший, что уже видел это лицо, нередко мелькавшее на экране телевизора (правда, не на первом, а на втором плане), поинтересовался у соседа:
– Кто это?
– Воевода, – ответил тот голосом человека, страдающего зубной болью и потому не настроенного на продолжение беседы.
– Что еще за воевода? – не унимался Синяков. – Воевода должен войска водить.
– Если надо, то и поведет, – буркнул сосед. – А сейчас он другим делом занят… Это вы там у себя всяких мэров да префектов развели. Как будто простых русских слов не хватает. Раньше воеводы не только воевали, но и народом правили… По крайней мере порядок был…
– Если вы об этом помните, то, наверное, еще при царе Горохе родились, – позволил себе пошутить Синяков.
Однако сосед демонстративно смежил веки и склонил голову на плечо, давая понять, что не намерен продолжать этот пустопорожний разговор.
Перелет с востока на запад имел то преимущество, что Синяков прибыл в пункт назначения даже чуть раньше, чем покинул пункт отправления (по местному времени, конечно). Таким образом, до закрытия присутственных мест оставалось еще несколько часов, которые он хотел посвятить тому, ради чего совершил столь дальнее и дорогостоящее путешествие.
Никакого определенного плана у него не было. Опыта общения с так называемыми правоохранительными органами тоже. Впору было затянуть старинную песню «куда пойти, куда податься».
По мере того, как город приближался (об этом свидетельствовали и промышленные дымы на горизонте, и все чаще мелькающие дачные массивы, и цифры на километровых столбах), его страх перед всесильным и недоступным молохом власти все нарастал.
Чтобы хоть как-то отвлечь себя от тягостных мыслей, Синяков стал вспоминать подробности банкета, посвященного его отъезду. Ясно, что все присутствующие там, заранее предупрежденные Стрекопытовым, хотели укрепить его дух, рассеять тревогу и внушить уверенность в собственных силах, без чего начинать какое-либо важное мероприятие ну просто глупо. В чем-то этот замысел увенчался успехом. Правда, в покровительство потусторонних сил, обещанное шаманом, верилось плохо, точно так же, как и в свечки Стрекопытова, зато напутственные слова участкового крепко запали Синякову в душу.
Прошлое нужно было отбросить как сон, а жизнь начать сначала. И начать совсем другим человеком. Если не отчаянным храбрецом, то по крайней мере не трусом. Если не проходимцем, то законником, твердо знающим свои права и умеющим их защищать. Если не твердолобым бараном, то стоиком, способным терпеливо сносить любые жизненные испытания. Если не героем, то хотя бы не жертвой.
Самое смешное, что когда-то он был именно таким. Сильным, настойчивым, предприимчивым. Вожаком в любой шайке, капитаном в любой команде, победителем в любой схватке.
Куда это все потом подевалось? Где он растратил свою волю, куда растранжирил силы, на какие медные гроши разменял полновесное золото судьбы, по всем статьям обещавшей удачу?
То ли это водка разъела камень его характера, то ли змеюка-жена по капле высосала горячую кровь, то ли каждодневная гонка за успехом подточила некогда могучий организм? Увы, никто не ответит сейчас на эти вопросы, а в особенности он сам.
А ведь когда-то все начиналось так удачно. И начиналось именно здесь, в этом городе, куда по настоянию родителей и по примеру одноклассников он приехал однажды, чтобы изучить науку радиотехнику, к которой тогда не испытывал никакого влечения и в которой сейчас не понимал ни бельмеса…
…Вступительные экзамены юный Синяков сдал слабо, на троечки. До проходного балла ему было как до Луны. Выручило, как ни странно, очередное обострение международной обстановки.
Сверху поступило секретное распоряжение создать на базе факультета радиотехники несколько спецгрупп, укомплектованных физически крепкими лицами мужского пола, идейно стойкими, ни в чем предосудительном не замеченными, желательно славянской национальности.
Таким образом сразу отсеялись девчонки, слабаки, нацмены и все те, на кого в соответствующих органах имелся хотя бы самый ничтожный компромат. Еврей еще мог проскочить, но только при условии наличия идеальных оценок. Зато для идейно стойких здоровяков, вроде Синякова, дорога к вершинам науки была открыта.
Что именно хотела впоследствии выковать из этих ребят родина – щит, меч или еще что-нибудь покруче, – было известно одному только богу да этой самой родине, вернее, узкому кругу высокопоставленных особ, узурпировавших право говорить от ее лица.
Но как бы там ни было, а занятия в положенный срок начались. Спецгруппам и условия были созданы специальные – всем предоставили общежитие и назначили стипендию.
Впрочем, эти блага на успеваемости новоиспеченных студентов сказывались мало. Сила и здоровье не могли заменить усидчивость и тягу к знаниям, а пресловутая идейная стойкость, имевшая место только на бланках комсомольских характеристик, скоро стала давать трещины.
Сам Синяков (за рост и ширину плеч назначенный старостой группы) в первом семестре, к примеру, завалил пять зачетов из десяти и потом по многу раз пересдавал их. Кроме того, его выселили из общежития (к счастью, условно) за попытку провести мимо вахты посторонних лиц женского пола, используя при этом подложные документы.
Несмотря на титанические усилия деканата сохранить кадры спецгруппы, только за первый год обучения они сократились почти вдвое. Так уж получилось, что по долгу старосты Синяков исполнял в этом процессе незавидную роль вестника горя.
Стоило только кому-либо из студентов окончательно забросить учебу, как на его поиски отправляли Синякова.
А уж он-то знал, где искать! Сам проводил в этих притонах и вертепах почти все свободное время. Стоило только Синякову в неурочное время навестить одно такое местечко, как очередной прогульщик, снедаемый запоздалым чувством раскаяния, вопрошал:
– Ты за мной?
– А ты как думаешь? – разводил руками староста. – Сам знаешь, я человек подневольный.
– Что же мне делать? – патетически восклицал несчастный, перед затуманеным взором которого вставал не только образ разъяренного папаши, но куда более грозный призрак вонкомата.
– Может, справкой разживешься? – лелеял надежду Синяков, питавший ко всем своим однокурсникам добрые чувства. – Болел, мол, воспалением среднего уха или еще чем…
– Да кто же мне эту справку задним числом даст! Тем более за целых десять дней!
– Скажи, что в милиции сидел. Заступился, дескать, за женщину и загремел по ошибке. А чтоб не компрометировать институт, фамилию скрыл.
– Думаешь, поверят?
– Скорее всего нет, – соглашался Синяков. – Ну тогда, значит, пойдем…
И бедняга, уронив буйную головушку, покорно следовал за Синяковым к лобному месту, расположенному непосредственно за дверями кабинета декана (дальше лежал ковер, и ступать на него студентам не позволялось). Суд там творился скорый и неправедный, а обязанности палача исполняла секретарша, тут же выдававшая нерадивому студенту его документы и соответствующую справку.
Таким образом, лямку старосты Синяков все же тянул, пусть даже из-под палки. Не исключено, что именно эта деятельность спасала от исключения его самого. Впрочем, и успехи на спортивном поприще значили немало. К тому времени он уже имел первый разряд по самбо и гонял мяч за сборную «Буревестника». В случае любой очередной передряги на защиту Синякова грудью вставал завкафедрой физвоспитания, давно впавший в старческий маразм ветеран (не только спорта, но, что весьма немаловажно, и органов).
Не повредил авторитету Синякова даже скандальный случай, имевший место на первомайской демонстрации. Дело было так.
Колонна, сформированная из лучших представителей института, то есть из тех преподавателей и студентов, которые не сумели под благовидным предлогом заранее смыться, выступила рано на рассвете. По прямой до центральной площади, носившей в народе название «Плац Дураков», было не больше часа спокойной ходьбы, однако сначала полагалось прибыть к колхозному рынку («Таракановке»), месту сбора всех колонн района, а уж потом, кружным путем чуть-ли не через весь город, добираться до проспекта («Бродвея», естественно), оцепленного милицией и «добровольными псами» – дружинниками.
