Александр Ломм - «Дрион» покидает Землю
Юра вернулся в кресло. Миэль осталась возле овального стола, который по её велению снова закрылся.
Плавунов посмотрел на Юру с тревогой и удивлением:
— Что ты задумал, Карцев?
— Не беспокойтесь, Николай Фёдорович. Я расскажу то, что надо.
— Смотри, от этого теперь зависит всё…
— Знаю.
Юра глубоко перевёл дыхание и, крепко вцепившись руками в подлокотники кресла, заговорил медленно, тяжело, словно выковыривал слова из густого вара:
— Вас поразило, Миэль, что всё у нас война да война. Вы готовы наклеить на нас свои ярлык с надписью «гуолла». Это понятно. У вас Великий Координатор, который даёт безошибочные советы. Но наш случай особый. Я уверен, что ваш Великий Координатор его не предвидел, да и не мог предвидеть. Я не буду вам рассказывать обо всём, к чему мы стремимся, как хотим переделать наш мир. Это долго. Я расскажу вам про своего отца, про большевика Дмитрия Карцева. Я расскажу вам, как он погиб шесть лет назад. Слушайте, Миэль, внимательно.
Юра облизнул пересохшие губы, ещё крепче вцепился в подлокотники, так что побелели суставы пальцев, и продолжал:
— Войны тогда уже не было. Но врагов у нас было ещё много. Они и теперь есть. Мой отец был сельским учителем. Но он воевал и в германскую, и в гражданскую. Семь раз был ранен, чудом выжил. Когда мы разбили и беляков, и интервентов, отец вернулся в родное село. Он был настоящим большевиком и поэтому сразу начал строить новую жизнь. Школу он не бросил, продолжал учить детей, потому что, кроме него, некому было. Но при этом он создал на селе первую коммуну из бедняков. Сельские богатеи люто ненавидели отца. А бедняки уважали его и любили, потому что в коммуне они стали хозяевами земли, стали работать на себя, а не на кулаков. Беднота шла за отцом, и коммуна хорошо поднималась. Тогда враги решили расправиться с отцом. Считали: уберут вожака, и коммуна сама развалится. Однажды весной, под вечер, созвал отец в школу старших учеников. Хотел разучить с ними новые песни для Первого мая. Есть у нас такой праздник. Мне тогда было четырнадцать лет, и я тоже пришёл. Мы, ребятня, сидели в классе тесным полукругом на сдвинутых лавках, а отец стоял перед нами. У него было худощавое лицо с длинным шрамом от сабельного удара и густые чёрные волосы. А глаза у него были голубые. Он был в поношенной военной гимнастёрке и в длинной шинели, наброшенной на плечи. В школе было не топлено, потому что дрова берегли для занятий. Голос у отца был хрипловатый, но пел он всё равно хорошо. Он стоял спиной к окну и пел нам песню «Наш паровоз, вперёд лети…» А за окном уже совсем стемнело. И вдруг раздался звон, посыпалось стекло. В ту же секунду к ногам отца упала самодельная бомба. Она шипела и сыпала искры. Ребята остолбенели, никто даже не крикнул. Отец мой не колебался ни секунды, потому что мгновенно понял: если бомба вот так взорвётся, то может убить или покалечить кого-нибудь из ребят. Он упал на бомбу и накрыл её своим телом. И тут же она рванула…
Юра умолк, сглотнул спазму, перехватившую горло, и закончил рассказ глухим, дрожащим от волнения голосом:
— Отец погиб на моих глазах. Из нас, ребят, никто не пострадал. Весь удар учитель-большевик Дмитрии Николаевич Карцев принял на себя.
Юра опять помолчал, словно готовясь к последнему броску, и заключительные слова произнёс с особой силой:
— Вот какие люди, Миэль, взялись за перестройку нашего мира! Это не простые люди, Миэль, это титаны! Они не щадят себя ради жизни и счастья других. Они беспощадны к врагам, но ещё более беспощадны к себе самим. Они готовы на всё, чтобы сделать человечество счастливым, навсегда избавить его от войн и угнетения. Таким людям не страшна гуолла, Миэль. Они сокрушат гуоллу и сделают наш мир таким прекрасным, что даже ваш Союз Тысячи Планет перед ним померкнет. Клянусь, что так и будет!
Когда Юра кончил, в комнате стало тихо-тихо. Миэль смотрела на Юру, словно ждала, что он будет продолжать. В её взгляде светилось восхищённое изумление, смешанное с недовернем.
Тогда Юра повернулся к Плавунову и спросил:
— Ну как, Николай Фёдорович, правильно я сказал?
— Правильно, Юра! Лучше не скажешь! — взволнованно ответит Плавунов. Потом посмотрел на Миэль, громко прокашлялся и добавил: — Впрочем, судить не мне. Послушаем, что скажет наш непрошеный инспектор из космоса.
Миэль перевела взгляд на Плавунова и заговорила так:
— Рассказ о человеке, который не колеблясь пожертвовал собой ради спасения других, глубоко поразил меня В этом рассказе больше информации о вашей цивилизации, чем в тысячах научных трактатов. Если в вашем государстве все люди такие, каким был учитель, погибший за своих учеников, вам не страшна никакая гуолла. Но все ли такие? Я сомневаюсь не в искренности и чистоте ваших побуждений, а всего лишь в точности информации. Вы не спрашивали меня до сих пор, почему «Дрион» приземлился в таком пустынном месте. А ведь это не случайно. В программу «Дриона» входит избегать многолюдных центров цивилизации. Общение с правительствами, учёными, деятелями культуры неизбежно заставит меня посвящать каждой планете много времени. А я спешу. Я должна искать планеты, поражённые гуоллой, и спасать их. На планете, где всё благополучно, я остаюсь не более двух суток. А там, где есть гуолла, приходится задерживаться. Больные гуоллой ни за что не признают себя больными. Хотите, я расскажу вам об одной из таких планет?
— Мы слушаем вас, Миэль.
В голосе Плавунова вновь зазвучала тревога. Что-то в речах Миэль настораживало его. Она продолжала:
— Это была прекрасная и густонаселённая планета. Два небольших континента, остальное — безбрежный океан. На суше — сплошные города и сады, в океане — миллионы надводных и подводных судов, в воздухе — беспрерывный гул от бесчисленных летательных аппаратов. Пришлось «Дриону» приземлиться на севере среди вечных льдов, в расположении метеорологической станции, которую обслуживало три человека. От них я узнала, что планету тысячелетиями лихорадит от приступов гуоллы. В момент моего прибытия там назревала новая опустошительная война. Мысль о ней приводила людей в ужас. И тем не менее они наотрез отказались от лечения. Они пытались убедить меня, что сами справятся со своими проблемами, сами исцелятся от гуоллы. И я поверила им. Я уже удалилась в «Дрион», чтобы покинуть прекрасную планету, как вдруг услышала их исступлённые вопли о помощи. Я снова вышла к ним и узнала, что страшная опустошительная война на планете только что разразилась. Обезумевшие от страха за своих близких, за свою родину, люди забыли обо всём и умоляли помочь им. Я остановила войну, хотя она успела причинить планете огромный ущерб. Я спасла эту цивилизацию, тяжело раненную, полуистреблённую, но спасла. Она будет жить, будет жить всегда…
Миэль умолкла. Плавунов посмотрел на Юру, хотел что-то сказать, но лишь вздохнул сокрушённо и поднялся с кресла. Юра последовал его примеру.
— Насколько я понял, вы не поверили в наши возможности… — глухо проговорил Плавунов, вперив в Миэль тяжёлый взгляд.
— Сегодня вечером, друзья мои, я приду к вам проститься. Сразу после заката. А пока позвольте проводить вас к выходу, — сказала она, уклонившись от прямого ответа.
Они молча пошли за ней, подавленные одной и той же мыслью: «Она не поняла нас!..»
ЛАПИН ВЫХОДИТ ИЗ СТРОЯ
— Миэль не поняла нас, нашей жизни…
Этими словами Плавунов закончил свой рассказ о посещении «Дриона» и о переговорах с представительницей Союза Тысячи Планет. В палатке воцарилось глубокое молчание. Даже Расульчик присмирел и лишь тревожно заглядывал в лица взрослых. Его поразило, что взрослые, собравшись в палатке начальника, не послали его побегать, а оставили наравне со всеми. Это могло означать только одно: беда свалилась такая небывалая, что и от детей её решили не скрывать.
Первым тяжёлую тишину нарушил Пётр Лапин. Он встал, одёрнул гимнастёрку и спросил:
— А чем она лечит от этой самой гуоллы, Николай Фёдорович? Ведь людей-то эвона, два миллиарда! Пока каждому сунешь по пилюле, тысяча лет пройдет!
— Причём тут пилюли, Пётр Иванович! Она выпускает в атмосферу планеты какой-то газ. Люди дышат, частички газа мгновенно проникают в клетки организма, и в результате меняется весь характер людей. Они становятся медлительны и благодушны, как черепахи.
— Значит, газом травит, — злобно подвёл Лапин. — А как вы думаете, Николай Фёдорович, что это на ней за одежонка? Пуля её пробьёт или нет?
— Вы к чему это, Пётр Иванович?
— А к тому, что если эту «красивую, умную, добрую» не удастся уговорить по-хорошему, то неплохо бы с ней поступить, как с обычной контрой!
— Не торопитесь, Лапин! — остановил его Плавунов.
Но Лапин продолжал с той же энергией:
— Если пуля — это незаконно и некультурно, то можно и по-другому. Можно просто связать её, чтоб двинуться не могла, кинуть через седло и умчать в Шураб. А уж там с ней разберутся. А «Дрион» этот нашему Советскому государству представим. Как вам такой план?
