Попова Александровна - Пастырь добрый
— Видел? — повысив голос, чтобы перекрыть плеск бьющего вокруг ливня, спросил он, снова толкнув подопечного в бок, и тот кивнул, зло поджав губы.
— Похоже, — отметил он с нехорошей улыбкой, — наш проповедник остался в гордом одиночестве. Каковое положение мы сейчас, думаю, быстро исправим. Как полагаешь, ему не скучно там одному, в пустой церкви?
— Если в пустой, — осадил его Курт; попытавшись согнуть локоть, зашипел, встряхнув головой, и отложил арбалет на колени. — Зараза…
Бруно нахмурился, придвинувшись ближе и придирчиво глядя на то, как он ощупывает сустав.
— Сломана? — спросил подопечный опасливо; Курт мотнул головой:
— Вывих. Надо вправить.
— На меня не смотри, — настороженно возразил тот, и он устало отозвался, кивнув на распахнутые двери церкви:
— Может, его попросить?.. Здесь нечего уметь, возьмись и дерни. Не дай Бог, там в одном из темных углов сидит и дожидается своего часа какая-нибудь адская псина, и напарник с поврежденной рукой — не самый лучший способ прикрыть спину. Кстати сказать, советую поспешить, ибо неведомо, чем он там сейчас занят. Не знаю, как тебе, а мне не хочется оставлять его без присмотра надолго и, что бы это ни было, стоило бы его занятие прервать как можно скорее. Давай, Бруно, не нуди, время уходит.
— Как, смотрите-ка, расхрабрился теперь, — буркнул подопечный, осторожно взявшись за его запястье, и, упершись в плечо ладонью, с хрустом рванул на себя.
Курт отпрянул, взвыв сквозь зубы и зажмурясь, пережидая, пока растворятся в воздухе огненные круги перед глазами; тот разжал пальцы, отодвинувшись и глядя на него с испугом.
— Я ведь говорил… — начал Бруно; он ударил кулаком в землю, прижав правую руку к груди, баюкая, как младенца, и хрипло выдавил:
— Эскулап хренов… чуть в другую сторону не своротил…
— Попроси теперь о чем-нибудь, — предупредил тот, поднимаясь, и, подав ему ладонь, помог встать, — пальцем не шелохну. Все равно благодарности от тебя не дождешься.
— Спасибо, — едко отозвался Курт, покривившись; подобрав арбалет, помедлил мгновение, глядя в землю, и повторил уже серьезно: — Спасибо. Один — я бы наверняка сорвался сегодня.
— Обнимемся? — предложил подопечный с надеждой; он усмехнулся, перехватив приклад поудобнее, все еще морщась от остатков затихающей боли, и развернулся к церкви.
— Так вот, стало быть, чего ты добивался; а с виду и не скажешь… Двигай-ка порезвей. Что-то там как-то по-нехорошему тихо.
К распахнутым дверям они приближались осторожно, медленно, стараясь снаружи разглядеть, что творится в полутемном нутре за рядами деревянных скамей. Чародея они увидели с порога — тот сидел на полу, съежившись, забившись в самый дальний угол у ризницы, и, обняв себя за плечи, раскачивался взад-вперед, словно плачущий ребенок, не глядя на приближающихся к нему людей. Курт подступал осторожно, понимая, что больше рядом никого нет, но все равно косясь по сторонам и не опуская оружия; у неподвижного тела отца Юргена он приостановился, наклонившись и коснувшись пальцами безжизненной жилки на шее. Сморщенное тело старика уже похолодело; мертвая кожа стала цвета воска, но ни одного пятна серой плоти или даже просто ожога он не увидел.
— Deus, Deus meus, quare dereliquisti me!.. — вырвалось едва слышно из дрожащих губ чародея; Бернхард поднял голову, но на приблизившихся к нему людей не смотрел. — Ne abscondas faciem tuam a me, ne declines in furore tuo a servo tuo auxilium meum fuisti, ne derelinquas me, et ne dimittas me, Deus, salvator meus![204]
— Да заглохнешь ты сегодня или нет! — ожесточенно прошипел Курт и, даже не пытаясь сдержаться, засветил скорчившемуся на каменном полу чародею затрещину; тот втиснул голову в колени, прикрывшись руками, и лишь повысил голос.
— Ausculta deprecationem meam quoniam infirmatus sum nimis libera me a persecutoribus quoniam confortati sunt super me![205] — едва не плача, выкрикнул Бернхард, и подопечный злорадно ощерился.
— Вот тут ты прав, — отметил он и коротко ударил кулаком в лицо; костяшки попали в скулу, и Бруно затряс кистью, с отвращением глядя на подвывающего человека в пыльных священнических одеждах. — Вот козел юродивый; отмазался. Душу отвел, но больше у меня на это рука не поднимется.
— Бей ногами, — предложил Курт серьезно и, чуть помедлив, употребил свой совет практически, от души саданув под ребра; Бернхард задохнулся, схватившись за живот ладонями, и он подтолкнул чародея носком сапога в бок. — Подымайся, тварь. На выход.
— Vidisti Domine iniquitatem adversum me, — забормотал тот, съежившись еще больше, — vidisti omnem furorem universas cogitationes eorum adversum me[206]…
— Я сказал — встать! — повысил голос он, рванув чародея за шиворот и насильно вздернув на ноги; тот пошатнулся, зажмурившись, когда Курт замахнулся снова, и простонал, по-прежнему не трогаясь с места:
— Dereliquit me Dominus, et Dominus oblitus est mei![207]
— Хорошая причина не злить нас, — заметил он, подтолкнув Бернхарда в сторону двери. — Шагай, сукин сын, и шагай проворней, моя порция терпения на сегодня вот-вот исчерпается.
— In patientia vestra possidebitis animas vestras[208], - пробормотал тот, негнущимися ногами ступая к выходу. — Inpatientia autem pietatem[209]…
— Интересно, — задумчиво глядя в согбенную спину, предположил Бруно, — если продолжить, он на каждый тычок или окрик будет выдавать по цитате?
— Мне более интересно, осталось ли в этой голове что-либо помимо вышеупомянутых цитат; только вообрази, сколько информации заключено где-то вот там, — шлепнув ладонью по затылку впереди себя, отозвался он; Бернхард споткнулся, едва не упав и ускорив шаг.
— Aperuerunt super me ora sua, exprobrantes percusserunt maxillam meam, satiati sunt poenis meis[210]… - чуть слышным шепотом произнес он, и подопечный нервно хихикнул:
— Отлично. Будет чем развлечься до приезда наших.
— Quis est pluviae pater vel quis genuit stillas roris?[211] — тяжело возгласил Бернхард, когда, сделав первый шаг от дверей, ощутил холодные струи на своем лице и, вскинув руки, попытался укрыться ими, как укрывался от наносимых ему ударов… — Quis dedit vehementissimo imbri cursum et viam sonantis tonitrui, ut plueret super terram absque homine in deserto ubi nullus mortalium commoratur[212]…
— Любопытно, надолго его хватит? — с неподдельным интересом осведомился Бруно, когда тот осел наземь, скорчившись на коленях и спрятав лицо в ладонях. — Даже Писание не беспредельно, хотя, конечно, тягомотина еще та…
— Circumdederunt me aquae usque ad animam[213]…
— Да заткнешься ж ты, наконец! — раздраженно выцедил Курт, толкнув его ногой в спину, и чародей запрокинулся в жидкий прах под коленями, продолжая бормотать что-то сквозь прижатые к лицу ладони. — Вот пока еще живое доказательство того, что мы — правы, ограждая знание от посягательств на него всевозможных скудоумных любомудров.
— И вот чего в итоге добиваемся, — покривился тот и зажмурился, с удовольствием подставляя лицо холодному дождю. — Нет, я знаю, что надо делать. Нельзя запрещать самостоятельное изучение Ветхого Завета; это надо поощрять, это изучение надо сделать непременным. Для всех. Принудительно. К первому Причастию не допускать без сданного экзамена — со всеми прелестями вроде названий, имен и дат. Вот тогда — уж точно никто даже не посмотрит в его сторону по доброй воле…
Подопечный продолжал говорить, но Курт его не слушал; или, точнее, не слышал. На мгновение он забыл даже о льющемся за шиворот дожде, принятом как благодатное избавление после пламени, но уже начинающем леденить тело, забыл о скорчившемся у своих ног чародее, все еще бормочущем какие-то жалобы и воззвания; на миг он забыл о себе самом, когда в затылок словно толкнула невидимая рука, призывая обернуться на оставшиеся за спиною распахнутые двери церкви. Этот неслышимый оклик не походил на то неприятное зябкое чувство, что возникало, когда спина неведомым инстинктом чуяла взгляд противника, но желание посмотреть назад было столь же неотвязным, столь же необходимым, казалось, что — необходимым жизненно…
Курт обернулся медленно, заранее смеясь над собою самим за детскую мнительность, и оцепенел, не шевелясь, не умея проговорить ни слова и даже не дыша.
У алтаря спиной к выходу замер человек в священническом облачении, и не надо было оставить за плечами десять лет академии и годы следовательских курсов, чтобы узнать его с первого же взгляда, признать тотчас же и без оговорок самое невероятное и невозможное — отец Юрген, чье мертвое тело должно было лежать у подножия Распятия, в эту самую минуту стоял перед алтарем, и до слуха, кажется, даже донеслось едва различимое «Introibo ad altare Dei»[214]…
Он размышлял мгновение, колеблясь между необходимостью зажмуриться и отвернуться, чтобы изгнать из головы это навеянное усталостью и всем пережитым краткое помрачение разума, и желанием приблизиться к тому, что было перед глазами, чтобы еще раз взглянуть на неподвижное холодное тело, убедив самого себя в том, в чем и без того был уверен.
