Александр Солженицын - Красное колесо. Узел II Октябрь Шестнадцатого
– Пожалуйста! Пожалуйста! Рассказывайте!
– Ждём и слушаем!
– Только по порядку, по порядку! – предвкушали.
И Дмитриев тоже не сел – остался при стене, близ коридорной двери, да так, кажется, и удобней рассказывать девяти человекам. Он и стал косовато: на одной ноге тяжесть, и плечи неравны. И голова наклонена.
Он сам, кажется, не охватывал, откуда ж, если “по порядку”.
– Н-ну… Вообще по заводам никаких забастовок не было всё лето, сентябрь, октябрь… Но последнее время среди рабочих какие-то странные слухи. Такие упорные, как кто-то их специально распускает. То будто на какой-то фабрике, а точно не называют, рухнуло здание и несколько сот задавило. То на каком-то заводе будто бы взрыв – и тоже несколько сот. Спрашиваешь: а – на каком? Я вот с одного на другой езжу, и на Невскую сторону и на Нарвскую, и на Выборгскую, – нигде не было! Не верят. То больше: что в Москве общее восстание, и полиция отказалась подавлять, и войска отказались. Приехал с московского завода знакомый, а там, говорит, наоборот: будто в Питере восстание, и Гостиный Двор разгромили, разграбили, и полиция не мешала. И даже листки пошли – о том же… Последнюю неделю такое напряжённое настроение: лист железа упадёт, грохнет, обычное дело, а сейчас – бросают станки и толпятся к выходу: может, уже обваливается? Тут ещё слухи, что на днях опять призыв и будут учётных брать. И белобилетников проверять.
Так, так, но – на Выборгской что? – А на Выборгской – самые высокие ставки, самый лучший подбор квалификаций. От этого – уверенность, что их не разочтут, в армию не возьмут. От этого и самый большой задор: нам всё можно! И к полиции – тоже злее всех Выборгская сторона. С Эриксона из окна если вылетит железная плитка, то не куда-нибудь, а – по затылку городовому. От рабочих – к солдатам передаётся: в запасных полках есть рабочие здешние, да солдаты с работницами гуляют, всё это связано. Вот ведёт унтер команду солдат в баню – мимо постового так не пройдут, кричат из строя: “Фараон! Харя!!”, и все смеются, а городовой только утирается, что ему делать?… С этого четверга – на Эриксоне, на Новом и Старом Лесснере – летучие митинги, как обычно: при выходе со смены делают пробку и кричат. В пятницу Старый Лесснер после митинга не разошёлся, а пошёл к Финляндскому с марсельезой, там их рассеяли. На Минном кричали: “громить купцов, товар прячут!”. Это сейчас легче всего зажигается: если лавочники – мародёры, так бить лавки – законно! А сегодня утром на Минном забастовала дневная смена, и вышли три тысячи человек с марсельезой на железнодорожное полотно, сели…
Три тысячи? Да с марсельезой? Нет, тут что-то есть, не зря его ждали.
Чтобы толкнуть, чтобы всё толкнуть – только ведь и нужен один такой эпизод. Как рождается лавина: от Выборгской – Питер, от Питера – вся Россия!
Дмитриева и самого забирало. Да он и пришёл-то вовсе не спокойный, теперь разглядели, это бывают такие люди, их волненья даже не заметишь: не тонкая, не светлая кожа, грубоватые губы.
– А – какие требования? – спросила старшая дама.
– Да вот… – никаких, – Дмитриев мрачно.
Никаких! – даже леденит. Вот это уж самое серьёзное, когда и разговаривать не хотят!
– А днём сегодня – Рено, человек с тысячу, среди работы вышли – и пошли по Большому Сампсоньевскому. Несколько человек забежали в Новый Лесснер, тоже подбивать на забастовку. Их там арестовали, но забастовка всё равно началась – и тоже пошли по проспекту. Сначала спокойно…
Только не по виду Дмитриева.
– …А все они рядом, Русский Рено напротив Нового Лесснера. И тут же, против Рено – бараки 181-го запасного пехотного полка. И когда, уже часа в четыре, Новый Лесснер пошёл по Сампсоньевскому, как раз мимо казарм…
– -
– -
Заводские корпуса, темно-кирпичные, как они видятся поверх высоких кирпичных оград.
Те неуютные здания, где мы не бываем, культурные люди, там делать нам нечего.
А – есть они. Высятся. Тянутся.
Неясный шум.
Ниже.
= Из проходной вываливают, вываливают рабочие.
И идут по улице скучной, каменной, окраинной, беспорядочно, не строясь в демонстрацию, ещё и сами как бы не решив, зачем и куда они, а – несёт их!
Говор беспорядочный.
Кепки, кепки, картузы… Иногда – и шляпы.
Дублёные куртки с барашковыми воротниками, осенние пальто, тужурки, плащи… Черно-серое.
Лица – все бритые, бритые, молодые и старые, редко у кого борода или усы (но – щегольские).
В этой ли бритости, в сходстве одежды – сравнены возрасты, сравнены личности.
И несёт их – с заботой общей. Несёт, а весёлых нет.
= А там дальше на улице – полицейский патруль: с десяток пеших городовых, ближе они, в чёрных шапках, чёрных мерлушковых воротниках, в тугоподпоясанных шинелях, с шашками, револьверами, снабжены изобильно, справные молодцы.
И околоточный надзиратель – в сером офицерском пальто, с узким ремнем.
Ещё ближе.
У всех – оранжевого немного: плечевые жгуты городовых, тесьма петлиц, у околоточного – кант погонов.
Чем вот – другие лица полицейских? А – совсем другие. Больше усатых? Больше мордатых, где их набрали? А главное: чувств – никаких, а – каменная служба.
Околоточный, галуны серебряные, рукой взмахнув, дальше они,
= команду подаёт.
Мы не слышим её. Да ведь кучка их! – а пошли, пошли сюда строем!
Могут! Закон! – вот что они. Поди-к не послушайся…
Тут рядом – говор рабочих, друг ко другу, призывы строиться, не теряться, что-то помнить, как обещались…
Строем идёт на нас команда! Всего десяток, а – давительно идёт!
Боязливые голоса: что не попрёшь, надо заворачивать.
= Перёд толпы. Сплочены тесно, молодых больше.
Всё-таки вперёд не шагается. Начинают пятиться, но – запевает рядом невидимый дерзкий одиночный голос:
Богачи, кулаки жадной сворой
Расхищают тяжёлый твой труд!
Пятятся, отступают. Не подхватывают.
Не подхватывают, но песня – действует: сознание горькое от этих слов, лица – жёстче.
А рты на экране – молчат.
Но невидимых присоединилось два-три голоса:
Твоим потом жиреют обжоры,
Твой последний кусок они рвут.
Ну, не последний кусок, уж таких измождённых не видно. Есть – и с важностью уважаемых мастеровых.
Кто распахнут – в пиджаках, есть и с белыми сорочками. А – верны слова песни! – вот так и чувствуем: рвут последний кусок, и только песней докричишься. Давай, давай, братцы!
= А полицейский десяток – ближе. Марширует – подавительно.
Околоточный подхватистый что-то увидел среди нас, кричит:
– Военнослужащие! Выйти из толпы! Взять
в сторону!
= В толпе-то, оказывается, несколько солдат затесалось, выздоравливающие! на них узды никакой!
Перевязанный по уху, рука на бинтовой подвеси, георгиевский кавалер.
И ещё. У вас – служба, а у нас? Кровь – кто проливал?
Голос околоточного, близко, резко:
– Военнослужащие! Последний раз
предупреждаю!
Перевязанный по уху – распущенный парень, отвечает всем ртом и лицом,
нам не слышно, а, видно, крепко ответил: хохочут рядом!
Хохочут! Осмелели!
Теперь видно и запевалу: длинный, худющий, без шапки (обронил?), волосы раскиданные.
Поди-ка, вытяни всю прорву на себе, не так охудаешь!
Лицо истянулось в усилии за всех, рот вперекрив, кадык так и прыгает:
Голодай, чтоб они пировали!
Голодай, чтоб в игре биржевой
Они совесть и честь продавали…
И – не зря! Начинает перениматься! Запаляет песня сердца, ярее всяких уговоров! Уже и в дюжину глоток ему помогают, кричат через песню своё душевное:
Голодай, чтоб они пировали!
Голодай, чтобы честь продавали!
= А полиция – шашки! обнажила!
И – наступает!
Шашки? ещё не значит – рубить, может – и плашмя разгонять, как повернут. Но лица у городовых – хоть и рубить, не дрогнут.
Околоточный – как в бою:
– Нижние чины! За мятеж будете арестованы!
= Всё ж – оседает толпа, подаётся. Страшно.
Подбодряют друг друга теснотой, плечами, множеством, да и голосами, напев марсельезный, а слов не зная, один запевала рвёт до надрыва, отчаянно, что ж отступаете, ребята? вы ж обещали!…
Царь-вампир из тебя тянет жилы!
Царь-вампир пьёт народную кровь!
Солдат с крестом георгиевским мрачен, руку больную зажали, – а не уйдёт! Не на того напали!
= Но… и шашки! шашки поднятые идут! Страшно!
= Пятится толпа, проиграно дело…
Отступает косовато, жмётся к забору какому-то, дощатому, низкому, высотой аршина в полтора.
