Олег Радзинский - Агафонкин и Время
Из этой мглы, словно луч прожектора, пришел узкий столп света, и Карета загорелась, превратившись в огонь.
Агафонкин летел к невидимому небу в огненной колеснице.
Он хотел отодвинуть задвижку окна и выспросить возницу атамана Канина, долго ли им еще. Задвижка, однако, пропала, пропало и само окно: лишь стена салона горящей, но несгорающей – неопалимой – Кареты встретила ладонь Агафонкина.
Стена была холодной.
Он не мог видеть, что снаружи.
Карета остановилась.
Агафонкин понимал, что они стоят на чем-то твердом. Он прислонился к стеклу опоясывающего Карету окна: тьма. Затем пустота начала слабо светиться, и свет этот набирал силу, будто разгорающаяся лампа.
Они стояли посреди Сиреневого мира.
Агафонкин знал, помнил эти места: сиреневое урочище, что ему показали, когда он первый раз увидел Карету, путешествуя с маленьким Володей Путиным на плотах по затопленным подвалам Баскова переулка. Вокруг росли сиреневые высокие травы, сиреневые деревья шелестели полными сиреневых листьев ветками, в которых летали пушистые сиреневые зайцы. Мир светился, окутанный дымкой только начавшегося дня, но каждый маленький камешек, каждую пылинку было отчетливо видно.
Перед Каретой спустилась на землю Синяя Птица.
– С прибытием, атаман, – сказала Синяя Птица. – Можно бы и не опаздывать.
Синяя Птица недовольно покачала маленькой головкой с длинным горбатым клювом и начала расти. Она словно раздувалась, и распирающая ее сила проникала в морщинистые красноватые лапки, в гладкие перья, в клюв, и все в Синей Птице становилось больше и больше. И больше.
Еще до того, как она переросла Карету, Агафонкин понял, что перед ним никакая не птица, а ангел судьбы Ориэль.
Ориэль высился над Сиреневым миром, светящимся все сильнее, будто накаливаясь изнутри.
Он взглянул вниз и молвил:
– Канин Семен сын Егоров, срок твоей службы окончен. Возвращайся, откуда пришел.
Канин склонил голову и стал бледнеть, тая в лиловатом воздухе. Затем его не стало.
Ориэль взглянул на Агафонкина сквозь крышу продолжающей гореть сине-красным огнем Кареты: его лицо было далеко вверху – он стал огромен.
“Почему Карета полыхает, а я не сгораю? – подумал Агафонкин. – Может, холодный огонь? Навроде бенгальского?”
– Леша, Леша, ну что у тебя за глупости в голове, – удрученно сказал ангел судьбы Ориэль. – Тебе о вечном надобно думать: ты ведь сейчас предстанешь перед Владыкой. А ты? Холодный огонь? Почему не горишь? Не волнуйся: нужно будет – сгоришь.
Ориэль дотронулся длинным пальцем до полыхающей ярким пламенем Кареты, и она пропала. Агафонкин стоял на земле перед ангелом судьбы, озираясь вокруг.
Ему на плечо сел большой сиреневый жук – размером с болонку. Посидел, почесал одной из шестнадцати крючковатых лапок мохнатое ушко и снова взлетел.
Закружился, пропал в струях сиреневого воздуха.
– Здравствуй, – задрав голову, обратился к Ориэлю Агафонкин. – Теперь куда?
– Тут недалеко, – заверил его Ориэль.
* * *– Канин Семен сын Егоров, – молвил ангел, – срок твоей службы окончен. Возвращайся, откуда пришел.
Канин склонил голову.
Перед ним кипела вода в старом казане, подвешенном на рогулине над веселым костром. Рядом пробежала маленькая Сугар – его дочь.
Семен Егорович знал, где он: на широком плоскогорье северного Хэнтэя, у маленькой речки, впадающей в могучий Онон. Здесь стояли его юрты и паслись его овцы, выделенные ему при разделе отары старого Ганжуура. Он встал тут кочевьем подготовиться к встрече со священной Ивовой Горой, высящейся над урочищем Делуун-Болдог, где погребен Чингисхан.
Оставался день перехода.
Над долиной висел лай банхаров – косматых монгольских пастушьих собак, и сквозь их рваный лай пробивалась гортанная песня его жены – маленькой Бадамцэцэг.
Холын замд найз болон
Ханилан яваа
Миний найз миний дайсан боллоо гэж YY
Канин посмотрел на разложенную поверх кошмы чистую нательную рубаху, приготовленную, чтобы надеть после мытья. “Дома, – подумал Канин. – Дома. В Монголии”.
Атаман Канин взглянул в чистое синее монгольское небо: оттуда на него смотрел фельдшер Макарий. Рядом с ним кружилась одинокая старая ворона.
С протянутых к нему рук Макария свисали бинты. Бинты спустились ниже и принялись обматываться вокруг шеи атамана.
– Прости меня, – попросил Семен Канин.
– Бог простит, барин, – сказал Макарий.
Гараас минь барилгyй
Миний найз миний дайсан боллоо гэж YY
Агафонкин знал, что когда-нибудь приведется держать ответ. Он просто не знал, что это время наступит так неожиданно и так бесповоротно.
Ориэль протянул руку к месту, где стоял Агафонкин, и на секунду перед ним снова возникла Карета, вернее, контур, абрис Кареты, прорисованный пунктиром. Овал яйца Кареты засветился синим огнем и стал вытягиваться, словно телескопическая труба – проекция за проекцией, выдвигаясь сам из себя, удлиняясь вдаль бесконечным туннелем в форме Кареты.
Внутри Кареты-туннеля горел синий свет.
Агафонкин взглянул на Ориэля:
– Туда?
– Ага, – сказал ангел судьбы. – Доигрался, Леша. – Он махнул в сторону туннеля: – Иди. Тебя ждут.
Агафонкин вступил в туннель.
Здесь было чисто – синий вакуум. Здесь вообще ничего не было, казалось, он ступает в пустоте. Туннель лежал прямо, не загибаясь, не поворачивая – овальная труба. Агафонкин шел, не касаясь стен, оттого что стен не было: лишь висящий вокруг пунктир стен. Он думал, что лучше ни к чему не прикасаться.
Туннель неожиданно закончился дверью.
“Не может быть, – подумал Агафонкин. – Не может быть”.
Он знал эту дверь.
Он не верил.
Вокруг – в ярко-синей пустоте – летали невзрачные мелкие ангелы, беспрерывно тянущие восхваление – осанну.
Я вижу, как Царь Царей
В облаках идет с огнем…
“Вот оно, – подумал Агафонкин, – и вправду доигрался”. Он знал, за что с него будет спрошено.
Перед дверью стоял невысокий крепкий ангел с огненным мечом. “Архангел Габриэль, – догадался Агафонкин. – Охраняет Престол”. Он никогда раньше не видел Габриэля и не спешил познакомиться.
Трепещет все,
Трепещет все…
– без особого энтузиазма тянули ангелы.
– Здравствуйте, Габриэль, – вежливо поздоровался Агафонкин.
– Владыка ожидает тебя, – сказал Габриэль, глядя поверх его головы. – Он решил вынести о тебе суждение, и оно будет вынесено. Готов?
– Готов, – ответил Агафонкин. А хоть бы и нет? Что это изменит?
Земля поет,
Земля поет…
Габриэль прикоснулся к знакомой Агафонкину двери горящим мечом. Дверь медленно открылась. Габриэль кивнул Агафонкину на показавшийся прямоугольник желтого света – входи.
“Не может быть, – думал Агафонкин. – Не может этого быть”.
Он прошел в знакомую ему дверь. Его провожал хор высоких ангельских голосов:
Осанна, осанна,
Осанна Богу в Вышних.
Он стоял на кухне в Квартире. Митек, хлопотавший у плиты, над которой витал вкусный пар, обернулся к Агафонкину.
– Алеша, – сказал Митек. – С дороги – голодный, поди. А я как раз макароны варю.
Часть последняя
Изгнание
1
Агафонкин оглянулся – слабая надежда, что в кухне окажется кто-то еще – настоящий Владыка. Хотя и знал, что Владыка стоит перед ним и варит макароны.
“Как же так? – думал Агафонкин. – Он жил вместе с нами”.
– Митек, – сказал Агафонкин и испугался, – не по чину – извините… – как назвать? владыка? – Он запутался и замолчал.
– Зови как звал, – предложил Митек, – только в печь не суй.
Он улыбнулся, подбадривая Агафонкина. Агафонкин смотрел на худое, скуластое, некрасивое лицо Митька и думал, что тот похож на старого Достоевского. Или скорее на дурковатого острожника Пархомку, с которым Достоевский ходил в одной связке на каторжные работы в Омском остроге, где Агафонкин его подчас навещал.
– Ты что – Бог? – решился наконец Агафонкин.
– Я-то? – сливая воду из кастрюли через старый дуршлаг, переспросил Митек, на секунду пропав за сытным сероватым макаронным паром. – Да зови как хочешь.
Одно не изменилось: от Митька по-прежнему было невозможно добиться определенного ответа.
– Как же ты, Бог, жил здесь, с нами? – спросил Агафонкин. – В Квартире?
– Чудак человек, – удивился Митек, – где ж мне жить? Я ж здесь прописан.
“И вправду, – подумал Агафонкин, – где же ему жить, как не здесь”.
Митек свалил макароны из дуршлага обратно в кастрюлю и, отрезав от пачки вологодского масла чуть меньше половины, бросил квадратный брусок в горячие макароны. Масло принялось таять, разливаясь желтым и вкусным.
