Бывших не бывает - Красницкий Евгений Сергеевич
«Слышал, Макарий? Верховное начальство вставило тебе до самого основания, и вставило заслуженно. Так что думай и делай»!
И отец Меркурий принялся делать – подходило время служить всенощную.
На всенощной, среди прочего люда, обнаружились Бурей, Сучок с Алёной и Лавр Лисовин. Причём Лавра в церкви священник видел как бы не в первый раз.
Людей в храме набралось не то чтобы много, но и не мало.
«Понятно, спешат заранее к исповеди, чтобы в Рождественский Сочельник не толкаться. Суетность мирская, конечно, но простительная. Пусть исповедуются, причастие на Рождество примут. Даже эти два заговорщика при всех их несомненных талантах много нагрешить за оставшиеся дни не успеют!
А вот Лавр – это интересно. Зачем он пришёл один?»
И верно – народ пошёл к исповеди. Бурей в основном каялся, как катехизис читал, а вот Сучок священника поразил. И не только своей безудержной фантазией по части драк, пьянок и дурацких шуток. Сразу после того, как отец Меркурий услышал всю историю о зверском убиении поросёнка путём надувания скотины кузнечными мехами, плотницкий старшина явил священнику истинных демонов своей души. Сучок каялся в безумии, бездушии и себялюбии своей прошлой жизни, в том, что обрёк на кабалу своих людей, а паче всего в гибели своих товарищей во время бунта.
«Ничего себе! Вот уж действительно «есмь человек»! Как же причудливо в нём всё смешалось… То мелкий бес, то почти святой. Тяжкое ему выпало искупление, но через смерть он вернулся к Богу. Хотя совсем чудить он не перестанет, нет! Решено – женить паршивца срочно!
А ведь к Господу его вернул поднадзорный…»
Лавр подошёл к исповеди последним. Каялся обыкновенно. Как все. Но священник чувствовал, что недоговаривает старший сын боярина Корнея. Многого не договаривает.
«Что ж, пусть его… Молчит – его право, его выбор. Не передо мной же он кается, а перед Ним. Я же лишь свидетель покаяния. Дозреет – сам придёт. Надеюсь, должные мысли я в него заронил».
Потом настала очередь женщин. И тут отец Меркурий осознал, что искупление Сучку ещё только предстоит. Привыкшая ходить за покойным отцом Михаилом, Алёна особого пиитета к сану явно не испытывала. Хоть и каялась искренне, но в словах её отчётливо звучало невысказанное «Да, грешна. И что? Кто без греха-то?»
«Однако как тут говорят? О! Вспомнил, “бой-баба”! Вот она такая и есть. Похоже, единственным своим настоящим грехом раба Божия Елена считает то, что временами недостаточно головой подумала. Ну в общем-то, так оно и есть – думать головой душеполезное занятие. И ещё – я сочувствую и завидую тебе, архитектор Кондратий. Спаситель приготовил тебе великое счастье и тяжкое искупление.
Кхе, как говорит воевода Кирилл. Не убили бы тебя, Макарий, после того как вскроется вся правда о предстоящем венчании»!
Но вот служба окончилась, свечи погасли, прихожане и отец Моисей вышли вон, а отец Меркурий остался один в освещаемой лишь огоньком неугасимой лампады церкви. Точнее, священник думал, что остался один. Вдруг, в тишине раздались несколько твёрдых шагов и голос Лавра:
– Я тебе не всё сказал, отец Меркурий!
Отставному хилиарху стоило немалого труда не вздрогнуть и не отскочить, разрывая дистанцию.
– Я слушаю тебя, боярин Лавр, – священник медленно обернулся на голос.
В скудном свете фигура Лавра еле просматривалась, а лицо и вовсе сливалось с темнотой, но отец Меркурий всё же понял, что собеседник усмехнулся.
– Боярин! Эдак меня и холопы не зовут. Лавр-кузнец, а то и Лавруха! Да я не в обиде – не моё оно. Мастер я! Душу в железе могу видеть! Я могу, а никто не может: ни отец, ни Татьяна, ни Фрол покойник! Только сын Кузьма, да Михайла племяш. А ты можешь?
– Не могу. Но понимаю, каково это – видеть живое в неживом. Я вижу душу в книгах. И душу автора, и душу самой книги. Она ведь, когда написана, начинает жить своей жизнью.
– Вот как? Не знал! Ну так ты учёный, мудрости книжной взыскан, может, так оно и есть… – Лавр помолчал. – Но ведь ты и воевода! Хоть и греческий, но воевода ведь. Ответь мне: оно так от Бога заповедано, что или ты ратник, то ратник, боярин, князь, а если ты кузнец, то обозник, смерд?
– Я тебя не понимаю. Почему «или»? Бывают и два дара в душе!
– И на том спасибо, – Лавр опять усмехнулся. – Отец и такого утешения не дал. Всегда был Фролушка: витязь, сынок, красавец, и Лавруха – кузнец, кость чёрная. Говорят, грех так про отца и брата покойного… Если грех, то винюсь, хоть и с отрочества не пойму в чём. В том, что мастер во мне сильнее ратника? Так я и ратник не последний. Тогда, на Палицком поле, когда отца и Фрола срубили, сотня за мной пошла, пока Данила с Лукой вошкались. Отца отбили, а потом Данила опямятовал. Десяток меня в десятники крикнуть хотел, да я отказался – невместно на братнее место.
Лавр снова замолчал.
«Как же ты сына не рассмотрел, эпарх Кирилл? Ведь он не врёт и себя не выгораживает. Лисовинова кровь! Отчего же ты так слеп, воевода?»
– Я слушаю тебя, сын мой, – священник постарался произнести это намного мягче.
– Не судишь, не упрекаешь, каяться не велишь… Диво! – смешок в голосе воеводского сына прозвучал уже вполне отчётливо. – Неправильный ты поп, отец иеромонах.
– Какой уж есть, – теперь усмехнулся отставной хилиарх. – Да и не мне тебя судить. Ты с Ним говоришь, а я лишь свидетель.
– Ну так пусть слушает! – в голосе Лавра не было ни злобы, ни страха – только решимость. – Фрол не выжил. Отца я домой безногого и в горячке привёз. Думал, не довезу. Настёна выходила, да всё равно не ратник и не работник он был: по стенке ходит, голова трясётся. А тут ещё Минька племяш слёг: лежит бревно бревном, не говорит, не узнаёт никого. Анна чуть ума не лишилась. Сначала муж, а потом сын. И свёкр калека…
Лавр снова замолчал, сглотнул и опять заговорил:
– Выжил племяш. Уж не ведаю как, но выжил. И как-то не просто так выжил. Я Анну спрашивал – молчит и каменеет вся. А мы с Анной на себя хозяйство взяли: я по мужеской части, она по женской. Тут-то нас друг к другу и потянуло…
Лавр прокашлялся.
– Вот теперь, считай, каюсь. При живой жене с вдовой брата жил. И не знаю, чего тут больше было: мож, любил я её, мож, хоть так с братом-покойником вровень встать хотел, а может, почуял, что жена мне опостылела. А ведь больше жизни её любил! Замуж увозом взял. С её согласия, ты не подумай! Славомировна она, а Славомировичи нам враги кровные. Были. Весной батюшка, Андрюха Немой, Минька, Кузька, Дёмка да Минькины ближники со Славомировичами на дороге переведались. Яромир – Славомиров сын – тогда Кузьку и Дёмку стрелами побил, Дёмку чуть не насмерть, но отстояли… А его самого Минька из самострела…
«Вот это да! Чтобы это описать, нужен стилос Эсхила!»
– Любил я Татьяну… Может, и по сей час люблю! В глаза-незабудки её гляну и тону… Лада! Вот только рот откроет – не Лада, а курица безмозглая, и не глаза-незабудки, а буркалы куриные! Пустые! Вот и сошёлся с Анной. Вроде и грех великий, а если с другой стороны посмотреть, то и не знаю… Ну и покарал меня господь милосердный: и Татьяна мёртвого ребёнка родила, и Анна из саней выпала и ребёнка выкинула. За что их господь милосердный до рождения убил, а, поп? Почему не меня?
– Я не знаю, что тебе ответить…
– Ну хоть врать не стал, – Лавр опять хмыкнул.
«Да что ж он всё хмыкает? Весёлого мало! Он отчаялся и тем отчаянием тянет себя в ад. И если бы только себя!»
– Ну, слушай тогда дальше. Отец выздоравливать стал. И Михайла чудить. Он-то мне с женой и помог. На время. Сопляк сопляком, а слова нашёл. Вернулся я к Татьяне. Понесла она. Сидели вечерами… О дочке мечтали… Какая красавица и умница станет… Про мечты свои рассказывал…
Лавр скрипнул зубами.
– Да что ей те мечты! Слушает, молчит, а потом ляпнет невпопад дурь какую! И долдонит: «Лапушка, ну что ж ты всё в кузне? Со мной побыл бы, а там и работники сладят». Что я ей, дитёнок, за мамкину юбку держаться? И про сынов то же долдонила – не понимает, дура, что у сынов счастье редкое – мужеское дело на всю жизнь нашли! Вот кому завидую – мне бы так в их годах! Ладно, думаю, бабы в тягости как только не чудят. Родит – в разум придёт.
