Валерий Елманов - Третьего не дано?
Я понятия не имел, что дверь, к которой я очень медленно стал пятиться, ведет на женскую половину, просто там стоял только один враг — князь Мосальский, потому и предпочел именно ее.
К сожалению, дорогу к ней частично перегораживал большой стол, грузно опиравшийся на массивные ножки, красиво вырезанные в виде львиных лап.
На столе еще лежали остатки трапезы, но сам он являлся одновременно и плюсом и минусом. Из-за него мы не могли подойти к двери по прямой — надо огибать, но, встав между лавкой и стеной, нам оставалось отражать атаки только с двух сторон — слишком широкая столешница мешала нападению спереди.
Сзади меж тем что-то зашевелилось, хотя и чересчур медленно. Эдак он станет вынимать саблю до морковкиного заговенья, и я нетерпеливо прикрикнул, подстегивая парня:
— Живее! Как в полку, помнишь?!
Вроде бы подействовало. Пусть ответа и не последовало, но сопение возле уха подсказало, что Федор тоже готов к бою.
«Что ж, пора», — прикинул я и вновь аккуратно двинулся в сторону стола.
Бежать к двери было рановато. Если б в одиночку — тогда я успевал, но вдвоем с царевичем… Он не поймет маневра, а сказать вслух нельзя — услышат все. Это сейчас возле нее стоит один Мосальский, а стоит мне вякнуть…
Они кинулись на меня почти одновременно, повинуясь повелительному жесту Голицына, который мог командовать только так, будучи не в силах сказать хоть слово.
Однако атака была бестолковой.
За такое я у себя в полку нещадно наказывал, поскольку трое налетели со стороны стола и только бесполезно тыкали саблями в нашу сторону, не в силах достать.
Оставшиеся четверо изрядно мешали друг другу, причем двое вообще лишь топтались за спинами передней парочки, поскольку места для всех не имелось.
— Спину, царевич! — рявкнул я и с облегчением понял, что Федор вспомнил про учебу в полку, тут же прижавшись к моей спине.
Однако ситуация могла осложниться в любой момент, поскольку троица за столом уже сообразила, что гораздо большую пользу она принесет, если его обогнет.
Пришлось прибегнуть к импровизации. Но вначале я, схватив со стола что попало, щедрым жестом гостеприимного хозяина сыпанул в лицо наседавшим на меня сбоку стрельцам.
Эффект был замечательный.
Что попало оказалось солью, которая угодила в глаза сразу обоим, отчего они тут же взвыли, отшатнулись на задних, а я получил пятисекундную передышку, переворачивая стол на двинувшихся в обход стола.
Увернуться стрельцы не успели, так что громоздкая столешница махом придавила сразу двоих. Третьего, наиболее проворного, успевшего обогнуть препятствие, я встретил ударом сабли, под который он подставил свой клинок, и одновременным внушительным пинком по…
Словом, по тому месту, за которое рекомендовал ухватить царевича Сутупов.
Кажется, ему не понравилось.
Мосальский тоже не мог воспрепятствовать нашему дальнейшему продвижению наверх, поскольку барахтался вместе со стрельцами под столешницей.
Путь наверх оказался свободен.
— Живо к лестнице! — заорал я, с силой толкая царевича в сторону распахнутой настежь двери.
Тот на секунду опешил, но дошло до него быстро — не иначе как помогло начальное ускорение.
Давай, родной, давай, а я уж как-нибудь следом! Но на полпути я понял, что не успеть, иначе две сабли вот-вот вонзятся мне в спину.
Ну ничего — Федя-то поспевает, а мы уж как-нибудь опосля.
Но это только в рыцарских романах и в голливудских боевиках герой храбро отражает нападение десятка врагов, не получив ни одной царапины. В жизни же…
Впрочем, я отделался сравнительно дешево. Достали меня только дважды и слегка — левое плечо болело несильно, а царапину на все той же левой руке можно было вообще не принимать в зачет.
Зато я сумел изловчиться и, прежде чем к ним подоспела подмога, нырнуть за дверь, после чего… от души выматерился.
А что еще оставалось делать, когда рухнула надежда на засов, которым я собирался запереть эту дверь изнутри?
Увы, но он отсутствовал.
Да что ж за невезуха такая?! И дату эти гады выбрали неправильно, и народ на улице до сих пор жует мозги, будто им все равно, да тут еще и двери нараспашку!
Пришлось отступать, с боем поднимаясь вверх по лестнице.
Увы, хотя она и была узковата, но двое в рядок на ней помещались вполне, что сейчас наглядно демонстрировали наступавшие на меня стрельцы.
Кроме того, я понятия не имел, куда девался царевич, поэтому пытался сообразить, что делать, когда ступеньки закончатся.
Но тут откуда-то сверху раздался голос Федора:
— Скорее сюда, княже. Тамо у Ксюхи схоронимся.
— А засов есть? — мрачно поинтересовался я, уверенный, что судьба и тут скроит мне очередную подлость.
— Есть, как не быть! — ликующе подтвердил Федор.
— Тогда дверь нараспашку, а сам жди меня внутри! — скомандовал я и… ринулся на стрельцов, которые от неожиданного напора попятились, после чего я тут же пулей рванул вверх, влетел в небольшую светелку, немедленно запер за собой дверь и, блаженствуя, прижался к ней затылком.
Кажется, первый тайм птеродактиль выиграл…
Эпилог
Конец, переходящий в начало
— Ну уж теперь нас так просто не возьмешь, правда? — расхрабрился царевич, когда могучий железный засов до отказа ушел в паз.
Я молчал. Сколько еще надо продержаться — непонятно, а засов хоть и могуч, но ведь дверь можно попросту выломать, прорубив топором, а бердыш — вещь куда более убойная.
И вздрогнул, услышав голос Голицына, который отдавал точно такие распоряжения, которые и я дал бы, будучи на его месте.
Все правильно. Ни ему, ни мне после всего произошедшего отступать было некуда. Оба наворотили такого, что лишь выполнение задуманного могло извинить одного из нас.
Только ему позарез был нужен мертвый царевич, а мне живой.
«Ну что ж, чему быть — того не миновать», — вздохнул я и, пользуясь краткими минутами затишья — стрельцы убежали во двор за бердышами, оставшимися притороченными к лошадям, — произнес:
— Мне бы перевязаться или перетянуть хотя бы, а то вон сколько крови набежало.
Федор растерянно огляделся по сторонам и… напустился на сестру:
— Ну чего ты расселась-то, яко квочка?! Подсоби Феликсу Константиновичу, али не зришь раны его?
— Да какие там раны, — бодро заявил я, поворачиваясь к царевне, — царапины пустя… — И осекся на полуслове, во все глаза уставившись на Ксению, поднявшуюся со своей лавки и представшую передо мной во всем своем великолепии.
Если не считать любопытного черного зрачка, то все остальное я видел первый раз в жизни, и впечатление она на меня произвела ошеломляющее.
Что там я читал о ней? «Отроковица, зельной красотою лепа…», словом, что-то вроде того.
Не верьте!
Ложь!
Ее красота слепила, сверкая ярче солнца, — хоть зажмуривайся. Мисс Мира — жалкая замызганная кухарка по сравнению с ней. Мисс Вселенная? Туда же ее, на кухню. И вообще, чего это я тут кощунствую — ее вообще нельзя сравнивать ни с кем.
Она — единственная и неповторимая.
«А Квентин-то был прав, — промелькнуло у меня в голове. — Вот что значит поэт. И как он только ухитрился дорисовать к одному-единственному глазу все остальное великолепие?!»
Ксения склонилась надо мной, аккуратно бинтуя руку какой-то белой тканью, которую тут же от чего-то оторвала. Возможно, от напряжения, а там как знать — вдруг и от смущения, но ее лицо чуть разрумянилось, а потом она посмотрела на меня, и я… отшатнулся, едва не заорав.
На меня уставились глаза моей Оксанки.
Этого не могло быть, но… это было.
— Больно, княже? — испуганно спросила она, и ее черные глаза наполнились слезами сочувствия и сопереживания.
Странно, глаза от слез затуманились у нее, а видеть перестал я.
— Мм… — только и смог выдавить я из себя, потому что сейчас окончательно уверился: она это она.
Это был ее голос, ее жесты, все ее.
Разве лишь одежда… Да, сарафаны, летники и кокошники Оксана не носила.
— Уж потерпи, миленький, — просяще произнесла она. — Един ты у нас заступник остался опосля батюшки, а я…
у меня звенело в ушах от чарующей музыки ее голоса, темнело в глазах от близости глаз. Вот только я никак не мог разобрать чьих, и кто бы помог с ответом.
Все плыло в каком-то радужном тумане.
— Неужто и впрямь так тяжко — эвон яко побледнел, — донесся приглушенный, как сквозь вату, но с нотками тревоги голос царевича. — А ежели прямо счас богу душу отдаст?
— Тогда и нашим душенькам на этом свете недолго осталось мучиться, — печально прозвенел серебряный колокольчик голоса его сестры.
Минута — и ветер, метнувшись,
В узорах развеет листы,
Минута — и сердце, проснувшись,
Увидит, что это — не ты…[145]
Кажется, минута прошла. Я прикусил губу, постепенно приходя в себя.
