Иэн Бэнкс - Выбор оружия. Последнее слово техники (сборник)
Снова слезы. Сентиментальность так и прет из меня. Тогда я и не предполагал, что это может случиться. Я не могу совладать с расстоянием, которое разделило нас теперь, с этой жуткой пропастью медленных лет.
Я пробегаю другие фотографии – вид орбиталища из космоса, его поля, города, моря и горы. Может быть, в конечном счете все можно рассматривать как символ; что, если с нашими ограниченными возможностями мы обречены на поиск одних лишь подобий, талисманов… но эта обращенная внутрь плоскость орбиталища кажется мне фальшивой теперь, когда я здесь – так далеко и вокруг никого. Этот шар, эта самая обычная, мягкая, второстепенная планета свидетельствует об остром проникновении в суть вещей, и это то главное, чего не хватает нашим хорошо сделанным маленьким эффективным орбиталищам.
Жаль, что мне никак не уснуть. Я хочу уснуть и забыть обо всем, но не могу, хотя все еще испытываю усталость. И скафандр бессилен мне помочь. Я даже не помню своих сновидений, словно и эта способность нарушена.
Может быть, искусственное создание – это я, а не скафандр, который не пытается притворяться. Люди всегда говорили, что я холоден, и это обижало меня. До сих пор обижает. Я могу лишь чувствовать то, что я могу чувствовать, и говорить себе, что большего требовать от меня невозможно.
Я поворачиваюсь, превозмогая боль, чтобы не видеть предательских звезд, закрываю глаза и ум, пытаясь прогнать навязчивые видения и уснуть.
– Просыпайся.
Сонливость одолевает меня, ритмы мои нарушены, снова накатывает усталость.
– Пора идти. Вставай.
Я прихожу в себя, тру глаза, дышу ртом, чтобы избавиться от затхлого вкуса. Рассвет кажется холодным и совершенным, под этой негостеприимной газовой оболочкой он похож на лезвие длинного ножа. И склон, конечно, никуда не делся – он все тут же.
Сегодня должен идти скафандр, поэтому я могу отдохнуть. Мы по-новому закрепляем мои руки и ноги, спускаем воздух из груди. Скафандр встает и начинает идти, удерживая меня за талию и икры, снимая нагрузку с моих пульсирующих стоп.
Он идет быстрее, чем я. По его прикидкам, он только на двадцать процентов сильнее среднего человека. Для него это серьезная потеря. Ему, должно быть, и идти-то мучительно (если только это чувство ему знакомо).
Если бы работал антиграв… Мы бы тогда весь путь проделали за день. За один день.
Мы шагаем по наклонной долине, направляясь к краю. Звезды медленно, одна за другой исчезают – солнечный свет стирает их с неба. Скафандр чуть прибавляет скорости, когда его фотоэлементы начинают получать больше света. Мы останавливаемся и присаживаемся на мгновение, чтобы рассмотреть обесцвеченный камень – не обнаружится ли какой-нибудь окисел… Но в этом камне кислорода не больше, чем в других, и мы продолжаем путь.
– Когда мы вернемся… если вернемся… что будет с тобой?
– Ты имеешь в виду мои повреждения? – говорит скафандр. – Я так думаю, корпус просто выбросят – повреждения слишком велики.
– И тебе дадут новый?
– Да, конечно.
– Получше?
– Надеюсь.
– А что сохранят? Только мозг?
– А еще, наверно, около метра вспомогательного спинного хребта и несколько вспомогательных узлов.
Я хочу, чтобы мы добрались до места. Я хочу, чтобы нас нашли. Я хочу жить.
До кромки склона мы добираемся около полудня. Я, хотя и не иду, чувствую сильную усталость и сонливость, и аппетит пропал. Вид отсюда, наверно, открывается впечатляющий, но в голове моей – только одно: предстоит долгий, трудный спуск. Бровка обрыва непрочная и опасная, изрыта множеством канав и каналов, которые чем ниже, тем круче: там они превращаются в тенистые ущелья, разделяющие островерхие хребты и неровные пики. У подножья далеко-далеко внизу видна осыпь цвета старой засохшей крови.
Настроение у меня соответствующее – угнетенное.
Мы садимся на камень – передохнуть перед спуском. Горизонт необычайно ясный и четкий. Вдалеке видны горы и множество широких мелких каналов на пространстве между горами и нами.
Чувствую я себя неважно. В животе болит по-прежнему, глубокий вдох тоже причиняет мучения, точно сломано ребро. Я думаю, аппетит у меня пропал от послевкусия этого регенерированного супа, но я не уверен. На небе кое-где виднеются звезды.
– Спрыгнуть вниз мы не можем, да? – спрашиваю я у скафандра.
Ведь именно так мы и спустились через атмосферу. Скафандр использовал для этого остатки АГ, а побитыми зеркалами фотоэлементов тормозил как парашютом.
– Нет. Антиграв при этой попытке окончательно выйдет из строя, а трюк с парашютом… нужна большая высота, иначе я не успею развернуть зеркала.
– Придется карабкаться вниз?
– Да, придется.
– Ну что ж, будем карабкаться.
Мы встаем и подходим к краю.
Снова ночь. Я в изнеможении. Устал ужасно, но не уснуть. Бок отдает болью при касании, а в голове что-то невыносимо пульсирует. Нам потребовалось полдня и вечер, чтобы спуститься сюда, в долину; обоим пришлось потрудиться. Один раз мы чуть было не сорвались: пролетели не меньше сотни метров, пытаясь уцепиться за мягкие сланцевые выступы, пока скафандр не вставил ногу в трещину. Нам все же удалось не причинить новых повреждений скафандру и фотоэлементам. Вероятно, тут дело больше в везении, чем в умении. Такое ощущение, что болит каждая мышца. Думать мне, оказывается, тяжело. Все, что я хочу, – это крутиться и вертеться, пока не найду удобную позу.
Не знаю, сколько еще я вынесу. Это может продолжаться еще дней сто или больше, и если меня не убьет не обнаруженная пока утечка, то я, похоже, умру от изнеможения. Если бы только они искали нас… Может показаться, что найти человека, идущего по планете в скафандре, довольно затруднительно, но на самом деле это не так. Местность эта бесплодная, однообразная, мертвая и неподвижная. Наверное, кроме нас, здесь ничто не движется, мы – единственная жизнь на сотни километров вокруг. При наших технологиях мы можем спокойно стоять, как камень в пыли, но либо нас не ищут, либо нас уже некому искать.
Но если база все еще существует, они в конце концов должны нас увидеть, верно? Не могут же спутники глядеть только наружу, так? У них должны быть какие-то средства, чтобы засекать высадки врага. Неужели мы проскочили незаметно? Нет, это невозможно.
Снова листаю фотографии. На дисплей выводится сразу сотня – я кликаю по одной, и она заполняет своими воспоминаниями весь маленький экран.
Я потираю голову, размышляя, как долго будут отрастать волосы. Перед моим мысленным взором возникает дурацкое, но странно пугающее видение: волосы мои отрастают до такой длины, что душат меня; они заполняют шлем и скафандр, перекрывают доступ свету, и наконец я умираю от удушья. Я слышал, что волосы продолжают расти после смерти. И ногти тоже. Меня удивляет, что (несмотря на одну-две фотографии, которые вызывают соответствующие воспоминания) я еще не почувствовал сексуального возбуждения.
Свертываюсь калачиком. Теперь я новорожденная обнаженная планетка с затхлой газовой оболочкой. Крохотная луна этого мира, которая очень медленно вращается на низкой, переменчивой орбите.
Что я здесь делаю?
Я попал в эту ситуацию, словно плывя по течению. У меня и в мыслях не было никаких сражений или каких-либо опасных дел, пока не началась война. Я согласился с тем, что она необходима, но это казалось очевидным – так все думали; по крайней мере, все, кого я знал. И я предложил свои услуги добровольно; это тоже казалось… естественным. Я знал, что могу умереть, но был готов рискнуть; в этом даже было что-то романтическое. Но мне как-то никогда не приходило в голову, что это может повлечь за собой лишения и страдания. Неужели я ничуть не умнее тех, кого я всегда презирал и жалел, кто на протяжении всей истории строем отправлялся воевать? В головах у них были благородные идеи и жажда легкой славы, но все кончалось тем, что они с криком падали в грязь и умирали.
Я думал, что не похож на них. Я думал, я знаю, что делаю.
– О чем ты думаешь? – спрашивает скафандр.
– Так, ни о чем.
– Ну-ну.
– Почему ты здесь? – спрашиваю я. – Почему ты согласился отправиться со мной?
Скафандр – официально он так же разумен, как я, и имеет такие же права – мог бы при желании сделать собственный выбор. Ему вовсе не обязательно было отправляться на войну.
– Я последовал за тобой – это было естественно.
– Но что для тебя в этой войне?
– А для тебя?
– Но я – человек. Я ничего не могу поделать со своими чувствами. Я хочу узнать, в чем, по-твоему, состоит оправдание для машин.
– Да о чем ты говоришь? Ты ведь тоже машина. Мы оба – системы, мы оба – материя, наделенная сознанием. С чего ты взял, что, если мы оба мыслим по-разному, у меня больше выбора, чем у тебя? Или у тебя меньше? Мы все запрограммированы. У каждого из нас – свое наследие. Ваше больше и разнообразнее, чем у нас, вот и вся разница.
