Генрик Сенкевич - Огнем и мечом
– Полегче там! Полегче!
И отряд еще больше замедлял шаг, разве что не стоял на месте.
Наконец, обогнув холм, укрывавший всадников своею тенью, отряд вышел на открытое место, залитое лунным светом, и сразу стала понятна осторожность: посреди вереницы всадников две лошади, идущие рядом, несли привязанную к седлам люльку, а в люльке кто-то лежал.
Серебряные лучи освещали бледное лицо и сомкнутые веки.
За люлькой следовали десятеро вооруженных верховых. По пикам без прапорцев можно было узнать, что это казаки. Одни вели в поводу вьючных лошадей, другие ехали налегке, но если двоих, что были впереди, казалось, ничего вокруг не интересовало, эти поглядывали по сторонам с явной опаскою и тревогой.
Окрестность, однако, выглядела совершенною пустыней.
Тишину нарушали только удары копыт да восклицания одного из передовых всадников, то и дело повторявшего:
– Полегче там! Осторожней!
Наконец он обратился к своему спутнику и спросил:
– Горпына, далеко еще?
Спутник, звавшийся Горпыною и на самом деле бывший одетой в казацкое платье здоровенной девахой, поглядел на звездное небо и ответил:
– Не так чтобы. До полуночи доберемся. Проедем Вражье урочище, потом Татарский Разлог, а там до Чертова яра рукой подать. После полуночи и до вторых петухов лучше туда не соваться. Мне-то ничего, а вам плохо может быть, ой плохо.
Тот, кто спрашивал, пожал плечами.
– Знаю, – сказал он, – тебе сам черт брат, да только и с чертом сладить можно.
– Пока еще никто не сладил, – ответила Горпына. – А лучшего укрывища для своей княжны, соколик, ты во всем свете не сыщешь. И здесь-то ночью никто не пройдет, разве что со мной, а в яру и вовсе живой души не бывало. Кто за ворожбой придет, тот станет поодаль и меня поджидает. Ни одна собака не доберется туда: ни лях, ни татарин, никто, никто. Страшно в Чертовом яру, сам увидишь.
– Страшно не страшно, а захочу – приду.
– Днем, конечно, придешь.
– Хоть днем, хоть когда. А черт дорогу заступит, рога обломаю.
– Эх, Богун, Богун!
– Ой, Горпына, Горпына! За меня не бойся. Приберет меня дьявол, не приберет – не твоя забота, тебе же я одно скажу: водись сколько влезет со своими чертями, лишь бы княжна горя не знала; если с нею что станется, ни черти, ни дьяволы тебе не помогут.
– Однажды уже топили меня, еще когда мы с братом на Дону жили, в другой раз заплечный мастер в Ямполе голову обрил – так что мне теперь все трын-трава. Но здесь дело иное. Не в службу, а в дружбу я ее от нечистой силы стеречь буду, волоску не дам с головы упасть, а люди ей у меня не страшны. Твоя будет, никуда не денется.
– Ах ты, сова! Коли так, зачем мне беду наворожила, какого черта прожужжала все уши: «Лях при ней! Лях при ней!»?
– Духи так говорят, не я. Но, может, что и переменилось. Завтра на мельничном колесе погадаю. Вода все скажет, только глядеть нужно долго. Сам увидишь. Но ведь ты пес бешеный: скажешь тебе правду – тотчас гневаешься и за чекан…
Разговор оборвался, слышно было цоканье копыт по камням, да какие-то звуки доносились со стороны реки, словно там кузнечики стрекотали.
Богун даже ухом не повел, хотя среди ночи подобные звуки могли озадачить. Он обратил лицо к луне и задумался.
– Горпына!.. – сказал он несколько погодя.
– Чего?
– Ты колдунья, должна знать: правда ли, такое зелье есть, от которого и постылых любят? Любисток, что ли?
– Любисток. Только он твоей беде не поможет. Глоточка бы княжне хватило, не люби она другого, но раз любит, знаешь, что будет?
– Что?
– Еще сильней прилучится к тому, другому.
– Пропади ты со своим любистком! Каркать умеешь, а помочь не хочешь.
– Послушай: я другое былье, что в земле растет, знаю. Кто его отвару выпьет, два дня и две ночи лежмя пролежит, про все позабудет. Дам я ей этого зелья – а ты…
Казак дернулся в седле и уставил на колдунью свои горящие во тьме очи.
– Чего-чего?
– Т а й г о д i! – выкрикнула ведьма и залилась зычным смехом – точно кобылица заржала.
Смех этот зловещим эхом прокатился по оврагам.
– Сука! – сказал атаман.
Глаза его стали постепенно меркнуть, и он снова глубоко задумался, а потом заговорил словно бы сам с собою:
– Нет, нет! Когда мы Бар брали, я первым в монастырь ворвался, чтоб от сброда пьяного ее уберечь, снести башку каждому, кто хоть пальцем ее коснется, а она себя ножом и теперь божьего свету не видит… А тронь я ее, опять схватится за нож или в речку прыгнет – не уберечь ее тебе, бессчастный!
– Лях ты душой, не казак – девку по-казацки приневолить не хочешь…
– Кабы я лях был! – воскликнул Богун. – О, если бы я был лях!
И, пронзенный болью, за голову обеими руками схватился.
– Причаровала, гляжу, тебя эта полячка, – пробормотала Горпына.
– Ой, причаровала! – печально ответил казак. – Чтоб мне от шальной пули пасть, на колу собачью жизнь окончить… Одна она нужна мне, и больше никто, а я ей не нужен!
– Дурной! Она ж твоя! – сердито воскликнула Горпына.
– Замолчи! – вскричал казак в ярости. – А если она на себя руки наложит? Да я тебя разорву, себя искалечу, башку разобью об камень, на людей кидаться, как пес, буду. Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, за Ягорлык убежал, людей бы своих бросил! Хоть на край света, лишь бы с ней… С ней хочу жить, возле нее подохнуть… Вот оно как! А она себя ножом! И из-за кого? Из-за меня! Ножом себя, понимаешь?
– Ничего ей не станется. Не помрет.
– Помрет – я тебя к двери приколочу.
– Нету над ней твоей воли.
– Нету, нету. Пусть бы уж меня ножом пырнула, хоть бы убила, и то лучше.
– Глупая ляшка. Нет бы ей прилепиться к тебе по доброй воле! Где она краше сыщет?
– Помоги ты мне, а я тебе дукатов горшок насыплю и в придачу еще один – жемчугу. Мы в Баре много чего взяли, да и прежде брали.
– Богат ты, как князь Ярема, и славен. Говорят, тебя сам Кривонос боится.
Казак махнул рукой.
– Ч т о с т о г о, к о л и с е р ц е б о л и т ь…
И снова настало молчанье. Берег реки делался все более дик и пустынен. Белый свет луны причудливо искажал очертания скал и деревьев. Наконец Горпына сказала:
– Вот оно, Вражье урочище. Дальше всем бы рядом лучше быть.
– Почему?
– Гиблое место.
Они придержали коней, и минуту спустя едущие позади их догнали.
Богун привстал в стременах и заглянул в люльку.
– С п и т ь? – спросил он.
– С п и т ь, – ответил старый казак, – с о л о д к о, я к д и т и н а.
– Я ей сон-травы дала, – сказала ведьма.
– Полегче, осторожно, – повторял Богун, не сводя глаз со спящей, – щ о б в и ї ї н е р о з б у д и л и. М i с я ц ь ї й п р о с т о в л и ч к о з а г л я д а е, с е р д е н ь к у м о й о м у.
– Т и х о с в i т и т ь, н е р о з б у д и т ь, – шепнул один из казаков.
И отряд двинулся дальше. Вскоре подъехали к Вражьему урочищу. Это был холм над самой рекой, невысокий и облый, точно круглый, лежащий на земле щит. Луна заливала его светом, озаряя белые, разбросанные повсюду камни. Кое-где они лежали поврозь, кое-где кучами, словно развалины каких-то строений, остатки разрушенных храмов и замков. Кое-где из земли, наподобие кладбищенских надгробий, торчали каменные плиты. Весь холм представлялся одной гигантской руиной. Быть может, когда-то встарь, во времена Ягеллы, здесь и кипела жизнь, но сейчас холм этот и вся окрестность, до самого Рашкова, были глухой пустынею, в которой селился лишь дикий зверь да по ночам водила свои хороводы нечистая сила.
И впрямь, едва путники одолели половину склона, легкий до сих пор ветерок превратился в настоящий вихрь, который с мрачным, зловещим свистом пронесся над взгорьем, и почудилось молодцам, будто послышались из развалин словно вырывающиеся из сгнетенных грудей тяжкие вздохи, смех, рыдания, детский плач и жалобные стоны. Холм стал оживать, перекликаться разными голосами. Из-за камней, казалось, выглядывали высокие темные фигуры: диковинных очертаний тени беззвучно скользили меж валунов, вдали мерцали во мраке, точно волчьи глаза, какие-то огоньки, ко всему еще с другого конца взгорья, где теснее всего громоздились камни, донесся низкий горловой вой, которому другие голоса тотчас стали вторить.
– С i р о м а х и? – прошептал молодой казак, обращаясь к старому есаулу.
– Упыри, – ответил есаул еще тише.
– О! Г о с п о д и п о м и л у й! – вскричали в страхе остальные, сдергивая шапки и истово крестясь.
Лошади начали храпеть и прясть ушами. Горпына, ехавшая впереди всех, вполголоса бормотала непонятные слова, будто сатанинскую молитву читала. Лишь когда достигли противоположной оконечности взгорья, она обернулась и сказала:
– Ну, все. Здесь уже тихо. Заклятьем пришлось отгонять, а то они голодные больно.
Все облегченно вздохнули. Богун с Горпыной снова поехали вперед, а казаки, минуту назад боявшиеся даже перевести дух, зашептались. Каждый стал вспоминать разные встречи с духами либо с упырями.
– Когда б не Горпына, не прошли бы, – сказал один.
