Олег Авраменко - Принц Галлии
Гийом был на десять лет старше, на голову выше и в полтора раза тяжелее, однако Филипп имел перед ним преимущество в быстроте, ловкости и изворотливости. Молниеносным движением он нанес ему удар кулаком в челюсть, затем пнул коленом в пах. Не успел Гийом согнуться, как на него обрушилось еще два удара — ребром ладони в шею, чуть выше ключицы, и по почкам. В следующий момент Филипп мастерским приемом сбил его с ног и, решив, что этого достаточно, выхватил из ножен кинжал, намереваясь заколоть своего старшего и самого ненавистного брата, как свинью.
Сбежавшиеся на шум драки стражники не вмешивались. Они не питали симпатии к Гийому, поэтому решили ничего не предпринимать, пока перевес на стороне Филиппа. Однако в любой момент, едва лишь удача улыбнется Гийому, они готовы были немедленно разнять их.
Понимая это и видя, что Филипп без шуток собирается убить его, Гийом резко вскочил на ноги. С неожиданной ловкостью он увернулся от кинжала и что было силы, вложив в этот удар весь свой вес, толкнул Филиппа к лестнице в надежде, что брат не удержится на ногах, покатится вниз по ступеням и, чего доброго, свернет себе шею.
Филипп в самом деле споткнулся, но, к счастью, на ровном месте, не долетев до крутой лестницы. При этом он сильно ударился головой о каменный пол, глаза ему ослепила яркая вспышка, затем свет в его глазах помер, из носа хлынула кровь, и он потерял сознание.
Стражники вовремя оттащили Гийома, ринувшегося было добивать бесчувственного брата...
Филипп приходил в себя медленно и мучительно. Иногда мрак, поглотивший его разум, частично рассеивался, и он слышал какие-то голоса, но смысл произносимых слов ускользал от его понимания. Он не знал, кто он такой, не знал, что с ним случилось и где он находится. Обилие вопросов, на которые помраченный рассудок позабыл ответы, приводило его в панику и вновь ввергало в мрак забытья.
Лишь на четвертый день Филипп наконец очнулся. Некоторое время он лежал в полной темноте, пока не додумался раскрыть глаза. Это была еще не мысль, а скорее осознание того факта, что он способен думать, а значит существует.
В комнате царили сумерки, но это не помешало Филиппу узнать свою спальню. С трудом повернув голову и застонав от острой боли, он обнаружил, что окна зашторены, а по краям тяжелых штор слабо пробивается свет. Значит, там, снаружи, сейчас был день.
«Надо раздвинуть шторы», — была его первая связная мысль, и в то же самое время его губы произнесли первые осмысленные слова:
— Дайте свет... темно...
Послышались быстрые шаркающие шаги — в комнате он был не один.
— Слава Всевышнему, наконец-то! — Преподобный Антонио, его духовный наставник, увидев разумный блеск в глазах Филиппа, радостно и облегченно вздохнул. — Я так волновался за тебя, сын мой, так боялся, что ты никогда не придешь в себя.
Пока падре раздвигал шторы на ближайшем окне, Филипп размышлял над его последними словами — впрочем, без особых результатов. Боль в голове мешала ему сосредоточиться.
— И откройте окно, — добавил он. — Душно.
Дон Антонио исполнил и эту его просьбу. Повеяло приятной прохладой. Филипп с наслаждением вдыхал чистый и свежий воздух, наполненный ароматами поздней весны.
Падре вернулся к Филиппу, присел на край широкой кровати и взял его за руку.
— Как ты себя чувствуешь?
— Плохо, — откровенно признался Филипп. — Голова болит, слабость какая-то... Что случилось, падре?
— Ты сильно ударился и, похоже, у тебя было сотрясение мозга. К счастью, все обошлось.
— Сотрясение мозга, — повторил Филипп. — Понятно... И как долго я был без сознания?
— Три дня.
— Ага... — Филипп попытался вспомнить, как его угораздило получить сотрясение мозга, но безуспешно: прошлое плотно окутывал густой туман забытья. — Я не помню, как это произошло, падре. Наверно, я здорово нахлестался и спьяну натворил делов. Больше я не буду так напиваться.
Преподобный отец встревожено воззрился на него:
— Что ты говоришь?! Ведь ты был трезв.
— Я? Трезв? — Филипп в недоумении захлопал своими светлыми ресницами. — Вы ошибаетесь, падре. Тогда я много выпил, очень много... даже не помню, сколько.
— Это было накануне. А ударился ты на следующий день утром.
— Как это утром? Разве я утром... Нет, не понимаю. Я ничего не понимаю!
— Так ты не помнишь об этом? — спросил падре, внимательно глядя ему в глаза.
— Об этом? О чем? — Филипп вновь напряг свою память, и вскоре у него с новой силой разболелась голова. — Я ничего не помню о следующем дне, падре. Последнее, что я могу вспомнить, это как я пил на вечеринке... А что стряслось? Что?
Дон Антонио покачал головой:
— Лучше тебе самому вспомнить... А если не вспомнишь, тем лучше для тебя.
— Вот как! — Филипп вконец растерялся. — Я вас не понимаю. Расскажите мне все.
Падре вздохнул:
— Нет, Филипп, не сейчас. Разумеется, рано или поздно ты обо всем узнаешь — но лучше позже, чем раньше... Ладно, оставим это. — Преподобный отец помолчал, прикидывая в уме, как перевести разговор на другую тему, потом просто сказал: — Вчера приехал граф д’Альбре с сестрой.
Филипп слабо улыбнулся:
— Это хорошо. Я по ним так соскучился... Я хочу видеть их. Обоих.
Падре медленно поднялся.
— Сейчас я велю разыскать их и сообщить, что ты уже очнулся.
С этими словами он направился к выходу, но у самой двери Филипп задержал его:
— А Эрнан? Он вернулся из Беарна?
— Да. Вместе с графом д'Альбре, — ответил падре, на лицо его набежала тень.
— Тогда пошлите, пожалуйста, вестового в Кастель-Фьеро...
— В этом нет необходимости, — мягко перебил его дон Антонио. — Господин де Шатофьер здесь.
— Где? — оживился Филипп.
— Полчаса назад я видел его в твоей библиотеке.
— Так позовите его. Немедленно
— Ладно, — снова вздохнул преподобный отец. — Позову. И пока вы будете разговаривать, пойду распоряжусь насчет обеда.
Спустя минуту, а может, и меньше, в спальню вошел Эрнан — высокий крепкий парен с черными, как смоль, волосами и серыми со стальным блеском глазами. В каждом его движении сквозила недюжинная сила, и потому он казался на несколько лет старше, чем был на самом деле.
— Привет, дружище, — натянуто усмехнулся Филипп. — Пока тебя не было, я в такой переплет попал...
Шатофьер как-то отрешенно поглядел на него и молча кивнул. Лицо его было бледное, с болезненным сероватым оттенком, а под глазами явственно проступали круги.
— Ты плохо себя чувствуешь? — участливо спросил Филипп.
— Да... В общем, неважно, — ответил Эрнан, голос его звучал глухо и прерывисто, как стон. После короткой паузы он добавил: — Дон Антонио предупредил, что ты ничего не помнишь. Он просил не говорить с тобой об этом, но я... я ни о чем другом думать не могу...
— Что случилось, Эрнан? — вконец растерялся Филипп. — Хоть ты мне объясни!
— Она... — Из груди Шатофьера вырвался всхлип. — Она была мне как сестра... Больше, чем сестра, ты знаешь...
В этот момент память полностью вернулась к Филиппу. Он пронзительно вскрикнул и зарылся лицом в подушку. Ему казалось, что его голова вот-вот расколется от нахлынувших воспоминаний. Туман забытья, окутывавший события того рокового утра, в одночасье развеялся, и Филипп с предельной ясностью вспомнил все...
Ее звали Эжения. Она была дочерью кормилицы Эрнана и его сверстницей — как тогда говорили, она была его молочной сестрой. Мать Шатофьера умерла вскоре после родов, отец — немногим позже; их он, естественно, не помнил и мамой называл свою кормилицу, а ее дочь была для него родной сестрой. Они росли и воспитывались вместе, были очень привязаны другу к другу, а когда стали подростками, их привязанность переросла в любовь. Никто не знал об истинных намерениях Эрнана в отношении его молочной сестры; но кое-кто, в том числе и Филипп, предполагал, что он собирается жениться на ней. Лично Филипп этого не одобрял, однако не стал бы и пытаться отговорить друга, окажись это правдой. Эрнан был на редкость упрямым парнем, и если принимал какое-нибудь решение, то стоял на своем до конца. Кроме того, Филипп хорошо знал Эжению и считал ее замечательной девушкой. Единственный ее недостаток заключался в том, что она была дочерью служанки...
— Как это произошло? — спросил Филипп, не поворачивая головы.
Эрнан подошел к кровати и сел.
— В тот вечер она поехала к своим деревенским родственникам, — тихо, почти шепотом произнес он. — И не взяла сопровождения... Сколько раз я говорил ей, сколько раз... но она не слушалась меня!.. — Шатофьер сглотнул. — А позже в Кастель-Фьеро прибежала ее лошадь. Мои люди сразу же бросились на поиски и лишь к утру нашли ее... мертвую... Будь оно проклято!..
В комнате надолго воцарилось молчание. За окном весело щебетали птицы, день был ясный, солнечный, но на душе у Филиппа скребли кошки. Ему было горько и тоскливо. Так горько и тоскливо ему не было еще никогда — даже тогда, когда умерла его матушка, Амелия Аквитанская.
