Леонид Смирнов - Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу
Я перехватил оч-чень странный взгляд, которым отец, вышедший из гостиной последним, адресовал матери, и тут же унесся за очередной партией стульев. Младшие сунулись было мне помогать, но Сельма поймала их на лестнице, и пришлось бедолагам делать крутой разворот.
Отец вышел на крыльцо, утомленно привалился плечом к косяку, вздохнул тяжело, поднял к закатному, залитому багрянцем и чернилами небу печальные синие глаза. Век бы не видел эту шумную компанию. Редкий случай, чтобы отца кому-то удалось так измочалить…
Я мало похож на отца. Материнская и отцовская кровь причудливо перемешалась во мне.
Федор Пришвин, когда был помоложе, удивительным образом напоминал покойного премьера Рамзина: тот же высокий лоб, густые брови, латинский нос и пушистые усы, которые почти скрывают тонкие губы. Лишь небольшой подбородок чуть портил картину. Зато добрая улыбка освещала и удивительно преображала его лицо. Теперь, когда густые отцовские кудри поредели и на висках проступила седина, стало ясно: Федор Иванович пошел в своего деда — Сергея Пришвина. Со старинной фотографии на нас смотрел отец — только был он непомерно грозен да еще отпустил бороду, пряча страшный шрам на подбородке.
Позднее, когда делегация убралась восвояси, отец собрал семейный совет и подробно пересказал свою беседу с отцами города. Где он взял на это силы, ума не приложу.
А сейчас эта шатия-братия громко шутила, поздравляла друг друга с грядущим спасением города и предвкушала сытный ужин под «белую головку». Отец их немножко остудил, громко, на весь сад, сказав:
— Теперь дело за малым — уговорить Гильдию. — Произнес таким тоном, что всем стало ясно: предстоит не легкий бой, а тяжелая битва.
Первым опомнился городской голова. Привык он и к неудобным вопросам, и к неудобным ответам — как-никак не одни выборы за спиной. Расправил пышные пшеничные усы, прищурил глаза и замурлыкал:
— Не преуменьшайте собственный вес, глубокоуважаемый Федор Иоаннович. Уж мы-то прекрасно осведомлены о нынешней расстановке сил в Гильдии. Уж мы-то…
Отец перебил его грубо, чего обычно себе не позволяет (видно, стало невтерпеж):
— Пока что вы чуть не профукали город!
Воцарилось замогильное молчание. Лица гостей стали каменные, и на меня ощутимо повеяло холодом. Обстановку разрядила мать. Она подошла к мужчинам и дважды хлопнула в ладоши, требуя внимания:
— Ужин подан, господа! Прошу к столу.
— Я бы хотел помыть руки, — произнес Виссарион, быть может подыгрывая ей.
И все потянулись в умывальную комнату.
…Ужин прошел благопристойно. Индюшка была великолепна, а ледяная самодельная можжевеловая настойка шла на ура — графин за графином. Но жажда была неутолима. В конце концов домашние запасы можжевеловки оказались исчерпаны, и отцу пришлось выставить на стол «женскую» брусничнику.
Мать с легкой грустью проводила глазами четыре запыленные бутылки прошлогоднего урожая. Она не испытывала особой любви к спиртному, но своих немногочисленных подруг всегда угощала с огромным удовольствием. Брусничника была одним из ее фирменных угощений, а порой — когда надо было утолить чьи-то женские печали — и вовсе гвоздем программы.
Стемнело, зажглись лампочки, развешенные на ветвях раскидистых лип. Подул ветер. Их кроны, подсвеченные снизу, качались и шумели над головой; шелестели листвой корявые яблони, кусты крыжовника и смородины, ничуть не разрушая царившую возле стола атмосферу праздника. Тихие непонятные звуки доносились с улицы — словно далекий скрип тележных осей. Порой мне начинало казаться, что все мы — вместе с домом и садом — зависли в воздухе, а окружающий мир незаметно для глаз движется, Земля крутится под нами, не касаясь подошв. И когда мы, покончив с застольем, выйдем за ограду, окажемся совсем в другом месте и времени.
Комендант от выпитого покрылся яркими пятнами — красное на белом. Другие, пьянея, только бледнели или багровели. Лишь один князь пил умеренно, с презрительной усмешкой поглядывая на осоловелые рожи «отцов города».
Гости раскрепощались, но при этом соблюдали приличия — чудо чудное, диво дивное. Похоже, они слишком боялись отказа и до сих пор еще как следует не прочувствовали своего счастья, не избавились окончательно от страха потерять город.
Я уже понял, что отца сначала упрашивали, а потом грозили. Он тоже боялся, что Кедрин объявят на осадном положении и в город войдут «черные гусары». Так кличут в народе печально известные полки особого назначения. Отец еще вчера говорил об этом за ужином. Но если его волновала судьба жителей Кедрина, которым не поздоровится, то отцы города не хотели выпускать из рук власть, которая — при таком раскладе — надолго, если не навсегда, перейдет к начальнику Особого района.
Военный комендант разорялся больше других — уже рвал рукой кнопку кобуры. Отец терпел-терпел, а потом пришел в ярость. Он сам стал угрожать Кедрину страшными карами. И если бы не опальный князь, большой ссоры не миновать. Если бы не он и, конечно, мама. Но князю никто не скажет спасибо, ему не простят этой победы, когда-нибудь обязательно припомнят ее в общем списке прегрешений — стоит только споткнуться. И не дай ему бог… Удалой передал моему отцу всего два слова, сказанные мамой: «Пожалей город».
Глава четвертая
Сделка
Место встречи с инспектором Бобровым тотчас напомнило о позапрошлом вечере и о Милене. Корявые ивы, словно старухи, с кряхтением и оханьем спускающиеся с крутого обрыва. Отполированные тысячами ладоней, спин и задниц каменные плиты ограждения. Голубой от стекающих из города заводских дымов простор, и кажется, будто тайга — не до горизонта, а до скончания мира и времен. Все как тогда. Не было только сдуваемого резким ветром зноя. Над бешеной Колдобой и воздух шальной: порой до костей пробирает, а стоит спрятаться от ветра — и снова адское пекло. Павильон с чистыми белыми столиками, буфет, сверкающий рядами стеклянных вазочек и бокалов в разноцветье фигурных сосудов со всевозможными соками и сиропами. Влюбленные парни и девушки, родители со своими чадами, благообразные старушки, моложавые отставники. Молодцеватый урядник — пшеничные усы кольцами — шепчется с веснушчатой лупоглазой буфетчицей, она хихикает. Набриолиненный половой разносит заказы, виртуозно огибая сидящих за столиками. Знойным летом здесь всегда по утрам многолюдно. А когда нахлынет жара, народ разбежится.
Сам бы я сюда ни за что не пришел. Воспоминания захлестнули и поглотили меня. За считанные минуты я пережил снова те беззаботные два часа — слово за словом, жест за жестом, взгляд за взглядом. И всякий раз — между каждыми двумя «кадрами» этого «фильма» памяти — я с ужасом думал, что у Милены, у нас осталось еще на три, пять, семь минут меньше времени, и песок в часах высыпается неумолимо. А потом все закончилось. И все осталось — во мне. Боль потери пронизала меня от макушки до пят. Больно, больно, больно…
Я высмотрел свободный столик и уселся. Следователь не заставил себя долго ждать. Походка у Боброва была пружинистая, танцующая. «С ним кашу сваришь», — подумалось мне. И тут же явилась другая, встречная мысль: «Остудись-ка! Кто будет едоком, а кто — кашей?»
— Доброе утро, Игорь Федорович.
Я молча кивнул. Инспектор присел за столик, заглянул мне в глаза. Несмотря на близкую жару, он был одет в наглухо застегнутый сюртук, в руке держал черный котелок.
Я вертел в руке недопитый стакан с боржоми, плескал на дне прозрачную жидкость с последними пузырьками. Бобров крутанул головой, охватывая взглядом соседей. И, успокоенный, снова повернулся ко мне.
— Филеров нет, — сказал негромко. — По крайней мере, здешних. Вряд ли успели прислать из Каменска.
Каменск был миллионником, главным городом нашей губернии. Его заложили двести лет назад на слиянии Нижней Подкаменки и Рогуя. Там обитал всевластный губернатор Петр Сырцов-Фадеев, которого побаивались даже в столице, там дымили военные заводы — кузница обороны, выпускавшая тяжелые бронеходы и дальнобойные гаубицы, а также славный автомат «петров» — на зависть и содрогание неуемным бекам Тургая.
— Вы что-нибудь сейчас почуяли? — помолчав, спросил Бобров.
— Только вспомнил. Все вспомнил.
— Это хорошо, — обрадовался он. — Очень хорошо… Запаха странного тогда не было? Псины или мускуса? Звуков непонятных не уловили? Краем уха? Я знаю: вы — живой инструмент. — Вопросы задавал требовательно, так что против воли шестеренки в мозгу начинали крутиться, выискивая точный ответ.
Я действительно что-то почуял, сидя здесь с Миленой, — на один-единственный миг. И как раз это воспоминание никак не всплывало, ему мешали, загораживали дорогу посторонние мысли и картинки из прошлого — будто случайно, будто без злого умысла. Но я понимал: это чужая злая воля, ко мне в голову вторглись, влезли бесцеремонно — и я должен, просто обязан вспомнить.
