Иван Апраксин - Гибель богов
– У нас в школах нет Закона Божьего, – пробормотал я, ошарашенный услышанным почти что предсказанием.
– Нет Закона Божьего? – удивленно переспросил Тюштя, а потом вздохнул: – Впрочем, чему же удивляться? Вот до чего довели Россию нигилисты… А ведь лучшие умы говорили, предупреждали. Злонравия достойные плоды!
– А вы тут зато трупы по деревьям развешиваете, – не к месту, но от смущения брякнул я. – Тоже вряд ли очень христианское дело.
– Я служу своему народу, – отрезал Тюштя. – Тому и такому народу, каков он есть сейчас. Стараюсь развивать его, чтобы приготовить его к лучшему будущему. Не могу же я в один миг объявить, что все языческие предрассудки отменяются и так далее. Тут даже моего колдовского авторитета не хватит.
Он вскинул голову, и тусклые глаза вдруг блеснули.
– А вам, юноша, – сказал он, – предстоит великое дело. Вы станете крестить Русь! И через Русь будут крещены все другие народы в этой части света. И мой эрзянский народ – тоже, хотя и со временем. Но начнете этот великий подвиг именно вы.
Тюштя помолчал, как бы спрашивая себя о чем-то, а затем озадаченно заметил:
– Странно, что для такого дела избран человек, который даже не проходил Закон Божий…
Вот именно в этом месте мы подошли к самому интересному. Все время с того самого момента, когда я внезапно оказался в Киевской Руси, меня не оставляла эта мучительная мысль: что произошло? Что это, какая неведомая сила забросила меня сюда? Для чего, с какой целью?
С кем я мог обсудить все эти вопросы? И вдруг такая чудесная встреча!
– Да, Василий Иванович, – волнуясь, начал я. – Вот вы сказали про то, что я избран… И вы, вероятно, тоже ведь избраны, не так ли? Ну вот, а что вы думаете о том, что с нами произошло? У вас есть какое-то объяснение?
Господин Пашков несколько мгновений тяжело молчал, подергивая поводья уставшего стоять на месте коня.
– Я здесь уже третий год, – наконец сказал он задумчиво. – Было у меня время подумать обо всем. Теперь мы можем с вами сравнить наши мысли и прийти к какому-то выводу. Так вот… Вы – русский?
Я кивнул, и Василий Иванович впервые за время нашего разговора улыбнулся.
– Ну вот, – заметил он. – А я мордвин. То есть мордвой нас русские называют, а на самом деле я эрзянин. Думаю, что в истории каждого народа есть такие поворотные пункты, которые особенно важны для дальнейшего развития. Для того, чтобы картина мира сложилась правильно.
– Что значит – правильно? – перебил я. – Правильной картиной мира вы называете ту, которую мы с вами знаем? Но, может быть, мы знаем далеко не самую правильную картину мира.
– Не перебивайте, – сурово оборвал меня собеседник. – Видно, в вашей гимназии в две тысячи двенадцатом году вас не учили также и правилам ведения беседы. Ведь не учили?
– Не учили, – вздохнул я.
– Так вот, если в поворотный момент истории на ключевом месте оказывается недостойный человек, его заменяют нами. Видимо, выбирается какой-то потомок этого человека, которого надо заменить. Такой потомок, который внешне похож как две капли воды. Очень может быть, что внешность людей повторяется буквально через десять или двадцать поколений. Особенно если это прямые потомки. Ведь может такое быть?
– Может, – кивнул я. – Но в чем смысл такой замены? Вы считаете себя наиболее подходящей кандидатурой в вожди эрзянского народа? А я что же – идеальный персонаж для управления Киевской Русью? Не смешите меня! У нас с вами нет для этого ни опыта, ни знаний, мы в чужом мире, как слепые котята…
Василий Иванович поднял руку, давая понять, что имеет возразить нечто важное. Наверное, так было принято в то время, откуда он прибыл…
– У нас есть главное, – сказал он. – У нас с вами есть знание о том, что именно и как должно произойти в истории. В этом смысле мы устремлены в будущее. Даже несмотря на то, что вы не знали о предстоящем походе на Корсунь и о том, что вам следует крестить Русь и стать Владимиром Святым. Пусть вы не знали об этом, но все равно, вы – сын христианской цивилизации, сын русского христианского народа, и это знание руководит вашими поступками.
Так же как я знаю твердо, что эрзянскому народу никогда не стать великим и никогда не решать свою судьбу. Но я знаю, что эрзя станут христианами, что эрзя будут жить и процветать в составе великой России. Уже поэтому я никогда не приму магометанства, чего бы очень хотела Булгария.
Мы ведь из-за этого и воюем все время. Булгары приняли ислам и хотят обратить в ислам и нас – эрзю, мурому. Стоило бы нам принять ислам, и вопрос с набегами булгар был бы решен – нас бы оставили в покое, как единоверцев. Кстати, я узнал, что мой предшественник, тот самый настоящий покойный инязор Тюштя, как раз очень даже склонялся к принятию ислама. А что ему? Его и винить за это нельзя. Почему бы и нет? Он ведь не был из будущего времени, как мы с вами, и не мог знать о том, что эрзянскому народу предназначена другая судьба – быть с христианской Россией, а не с растленным Востоком.
Длинная и горячая речь Василия Ивановича поразила меня: вот уж не ожидал такой убежденности от этого невзрачного на вид человечка. Ан нет, оказывается, он совсем не таков, как кажется. Может, и правда, его не случайно избрали…
– Растленный Восток, – повторил я последние слова инязора. – Слова-то какие… Это вас в семинарии научили так выражаться?
Господин Пашков посмотрел на меня, прищурившись.
– Знаете, – запальчиво сказал он. – Судя по отдельным вашим высказываниям, в ваше время победили нигилисты. Только они могут так уродливо сформировать сознание молодого еще человека. Ведь правда, что победили нигилисты?
– Нигилисты, – вздохнул я. – Что нигилисты! Спустя всего немного лет после вашего «отъезда» на нашей с вами родине победили такие люди, по сравнению с которыми так называемые нигилисты – это просто ученики воскресной школы. Но не будем об этом – сейчас не время. Скажите лучше, кто всем этим занимается. У вас есть какие-то мысли по этому поводу? Догадки? Кто нас с вами сюда забросил? Кому это надо, кто на это способен? Что это за силы, которые забросили нас сюда?
Мой собеседник помрачнел и отрицательно покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Не знаю. Не Бог ведь…
– Но ведь и не Дьявол? – уточнил я, криво усмехнувшись. Все это уже приходило мне в голову.
– Не знаю, – повторил Тюштя. – В одном лишь нет сомнения: когда-нибудь мы все это узнаем, нам это предстоит. Если уж мы стали чьими-то игрушками, то хозяин когда-нибудь появится.
Он обернулся и взглянул на наших спутников неподалеку.
– Нас заждались и нервничают, – промолвил Василий Иванович. – А нам с вами больше нечего сказать друг другу. Я остаюсь здесь и буду делать то, что должен. А вы отправляйтесь в свою столицу и делайте то, что назначено вам. Прощайте, Владимир Семенович.
Я совсем было уж собрался протянуть ему руку на прощание, но вовремя одернул себя: этот жест здесь был совершенно не принят, а за нами наблюдали, хоть и издалека…
Я тронул застоявшегося коня и успел отъехать несколько шагов, когда Тюштя окликнул меня сзади.
– Послушайте, – сказал он. – Только вот… Ответьте мне на один вопрос. Чем закончится война?
– Какая война? – не понял я сначала.
– Ну, вот эта, – смущенно пояснил Василий Иванович. – С Японией, какая же еще? Мой старший сын служит мичманом на флоте. За день до того, как отправиться сюда, мы с матерью получили от него письмо о том, что его корабль включен в эскадру адмирала Рожественского и она скоро отправится к театру военных действий. Вот я и волнуюсь и спрашиваю у вас: мы победим в этой войне? Вы же должны знать!
Я покачал головой.
– Россия проиграет эту войну, – негромко сказал я и, отвернувшись, ударил каблуками сапог по бокам лошади. Теперь хотелось уехать поскорее. Не рассказывать же инязору о том, что его сыну-мичману предстоит сражение при Цусиме, где погибнет весь русский флот. Тюште в его эрзянских лесах десятого века об этом незачем знать…
Глава 2
Тризна
Весть о нашем возвращении достигла Киева раньше, чем наши струги показались перед городом. Видимо, рыбаки из окрестных сел успели заметить нас и предупредили людей в столице о том, что князь Владимир с дружиной вот-вот ступят на землю.
На пристани собралась громадная толпа встречающих. Тут были матери и жены воинов, а также все праздные люди, вышедшие поглазеть на вернувшуюся рать.
Оркестр был тут же, и при устрашающих звуках медных труб, железных трещоток и деревянных букцин мне снова захотелось зажать уши. И эта какофония здесь называлась музыкой!
«Хорошо бы научить местных музыкантов исполнять «Прощание славянки», – мелькнула у меня шальная мысль, но я тут же прогнал ее. Во-первых, я не смогу воспроизвести мелодию и научить ей, а во-вторых, для неподготовленного уха людей десятого века этот щемящий и трогательный марш наверняка будет звучать так же дико, как для меня «музыка» здешнего оркестра…
