Богдан Сушинский - Антарктида: Четвертый рейх
– Может быть, вначале мы покончим с формальностями, сеньор Микейрос, – мгновенно бросился отрабатывать свои чаевые юрист. – Наши гости торопятся.
– Это займет буквально несколько минут, – заверил Микейрос Норманнию, подчеркнуто не обращая внимания на нотариуса.
Выйдя вслед за Микейросом из здания, фон Готт еще раз получил возможность убедиться в том, как рано и быстро темнеет в горах. Равнинное пространство перед домом уже потонуло в мерцающем лунном сиянии, заполнившем абсолютно все, и теперь плато казалось соединенным с горами, тускло серевшими по ту сторону каньона. Сам же хребет напоминал гигантский корабль, медленно дрейфующий в покрытом тонкими льдинками заснеженном море. И представал этот корабль угрюмым, полуразрушенным «летучим голландцем».
Наблюдая за ним, фон Готт подумал, что, вероятно, не так уж и весело живется доктору Микейросу в одиночестве. И что еще целую неделю им с Норманнией тоже придется прожить, занимаясь оформлением бумаг, а главное, делая снимки каждой плиты, каждой нанесенной на ней пиктограммы.
Хотя окраина городка находилась недалеко от виллы, все равно она где-то там, в обжитой, освещенной электричеством долине, откуда, как и в прошлые, преисполненные тревог, вечера, доносятся мечтательные мелодии трогательных аргентинских танго.
Человек, ставивший на проигрыватель эти пластинки, жил у подножия возвышенности, являясь, таким образом, ближайшим соседом Микейроса. Наигрывая любимые мелодии, он, возможно, думал сейчас об одиноком вдовце, не желающем ни возвратиться в свое городское жилище, ни взять к себе какую-либо женщину, а доживающем свой век вот так – в одиночестве, отшельником, подобно старому беркуту, вернувшемуся умирать в давно заброшенное и всеми забытое гнездо. И в этом старом вдовце старый холостяк барон фон Готт сентиментально видел теперь самого себя, в своем не таком уж и далеком будущем.
– Так вот, я хочу вам признаться, – молвил доктор Микейрос, останавливаясь на краю плато, – что почти половину своей жизни я действительно посвятил расшифровке научно-технической информации, которую сумели передать нам люди, рисовавшие пиктограммы на этих плитах. Однако главная цель моей жизни заключалась не в этом. Я почему-то уверен, что рано или поздно те, на летающих дисках, поймут, с какой стати я разложил столько плит по всему плато. И что именно человек, сумевший собрать эти забытые письмена, как никто иной из землян, ждет их; как никто иной, готов ко встрече с ними, а главное, как никто иной, достоин того, чтобы ему оказали честь первого визита.
– То есть вся эта выставка под открытым небом, – попытался уточнить барон фон Готт, – была устроена вами, чтобы?..
– …Привлечь внимание пилотов летающих дисков, – спокойно ответил доктор Микейрос, перебивая фрегаттен-капитана. – В этом сущность моего замысла. Одинокий дом на высокогорном плато, собрание плит-посланий и… чудесная площадка для приземления… Я все предусмотрел. Не понимаю, почему они медлят. Ведь столько лет ожидания, столько лет надежды! Наверное, это потому, что я утратил контакт с ними.
– Контакт? Я правильно вас поняла, – включилась в их беседу графиня фон Криффер, – речь идет об утраченном контакте с инопланетянами? Значит, он, этот контакт, все же существовал?
– Только благодаря Оливейре. Только благодаря ей. Лично у меня ничего не получалось. Очевидно, как и миллионы других обывателей, я не способен настроиться на волну космического разума.
– Считаете, что такая волна существует?
– Я говорю это образно. Но что-то подобное действительно существует.
– Стало быть, эта связь поддерживалась благодаря сеньоре Оливейре Андеррас? – поспешил фон Готт со следующим вопросом. Теперь он подкрадывался к сути всего, что здесь происходило, словно охотник – к неуловимой диковинной птице, больше всего опасаясь при этом, как бы сеньор Микейрос вновь не замкнулся, не ушел в себя, и тогда наладить с ним контакт будет не менее сложно, чем ему – с космическим разумом.
– Именно так.
– Но это уже другая история, – вмешался капитан Баррас после того, как Норманния незаметно подтолкнула его локтем. – Которую вы сможете рассказать сеньору Кодару наедине. А пока давайте вернемся в ваш кабинет и завершим то дело, ради которого мы все здесь собрались.
Вновь усевшись за стол, Микейрос молитвенно взглянул на заглядывавшую в окно луну и, прежде чем подписать договор, негромко и почти умоляюще спросил графиню фон Криффер:
– Надеюсь, вы великодушно позволите мне провести еще одну ночь на вашей вилле «Андское Гнездовье»?
62
Февраль 1939 года. Перу.
Вилла «Андское Гнездовье» в окрестностях Анданачи.
Микейрос прошелся по краю плато, несколько минут всматривался в пенящийся в глубоком, окутанном голубой дымкой ущелье водоворот, и, когда уже казалось, что он или не расслышал вопроса барона Готта, или же просто проигнорировал его, наконец ответил:
– Видите ли, рассказывая вам всю эту историю, я специально опускал некоторые… как бы это поделикатнее выразиться… особенности нашей жизни с сеньорой Олпвейрой, особенности ее поведения. Про себя я часто называл ее божественной. Да-да, понимаю… – предостерегающе помахал рукой хозяин, – влюбленные мужчины способны и на более изысканные сравнения. Но, поверьте, в этом моем определении было заложено нечто более глубокое, нежели простой комплимент. Когда бы мне ни хотелось сказать ей что-либо нежное, в голову почему-то всегда приходило именно это слово: божественная. Словно кто-то навевал мне его под гипнозом.
– И таким образом приучили к нему? – несмело подсказала Норманния.
– Да? – удивленно глянул на нее Микейрос. – А что, достаточно точно определено: именно приучил. Знаете, у нее была какая-то особенная походка. Она шла с кувшином к водопаду… Всего лишь к водопаду, с кувшином… А казалось, что восходит на вершину священной горы – так торжественно она ступала. Бывало, сидим молча, по крайней мере, я вижу, что губы ее не шевелятся, и все же явственно слышу, как она мысленно обращается ко мне: что-то подсказывает, утешает, успокаивает. Иногда случалось и такое, что мне вдруг открывалось течение ее мыслей, будто прослушивал их… записанные на магнитофонную ленту.
– Но было еще нечто такое, что еще раньше заставило вас решить, что Оливейра – не обычная женщина, – напомнил ему фон Готт, расшевеливая хворостиной поугасшие угли, – и что у нее был контакт с космическим разумом и его посланниками.
Микейрос поднялся со стульчика, на котором сидел почти у самого водопада, и очарованно посмотрел на вершину горы Санта-Мигель. Он стоял неподвижно, лицо его затвердело и стало похоже на ритуальную индейскую маску.
С гор поддувал холодный, пронизывающий ветер, но Микейрос, казалось, совсем не чувствовал его. А еще могло показаться, что там, на вершине, он что-то видит, однако то, что он видел – открывалось пока что только ему одному.
– То, что я сейчас скажу вам, я не говорил еще никому. Никогда и никому, – тихо промолвил Микейрос, все еще не отрывая взгляда от вершины Сан-Мигеля. – С одной стороны, и сам старался не задумываться над кое-какими фактами, суть которых загоняла меня в угол, с другой – не выяснял их у Оливейры, побаиваясь насторожить ее, расстроить, потерять… К сожалению, существовали темы, в которых она не допускала лишних вопросов. То ли не отвечала, даже если повторял их по нескольку раз, то ли ласково говорила: «Еще не время». Да, чаще всего я слышал от нее именно это: «Еще не время» – хотя, честно говоря, плохо понимал, что она, собственно, имеет в виду. А с другой стороны… эту виллу я приобрел еще до женитьбы на Оливейре, и коллекция плит уже тогда была довольно приличной. Вот только до появления Оливейры ни одной пиктограммы расшифровать мне не удалось. Я даже не знал, как к ним подступиться, как искать ключ к этому шифру.
– Следовательно, расшифровывала Оливейра? Или, по крайней мере, помогала вам? – смягчил фон Готт свой предыдущий вопрос, понимая, что он может показаться Микейросу некорректным, поскольку речь шла о репутации ученого.
И доктор Микейрос действительно несколько минут молчал, как-то беспомощно бросая на него и на Норманнию растерянные взгляды. То, что он собирался поведать сейчас иностранцам, относилось к тайнам, которые ему не очень-то хотелось разглашать. Однако же и молчать, по каким-то причинам, он уже тоже не мог: срабатывала потребность в исповеди.
– Если вы считаете, что это не подлежит разглашению, то все, что мы с этой минуты услышим, останется сугубо между нами, – попытался помочь ему фон Готт уже хотя бы таким вот способом.
– Ну, почему же… – неуверенно возразил Микейрос, повернувшись, наконец, лицом к своим собеседникам. – Если вы и в самом деле намерены описать всю эту историю, причем сделать это правдиво, – то вы имеете право знать хотя бы частицу того, что знаю я. Главное, до конца придерживайтесь этого принципа. А было так: в первый же вечер нашего знакомства, еще там, в горах, мы решили, что после восхождения поедем ко мне. Я привез ее в свой городской дом, намереваясь показать «Андское Гнездовье» только после того, как рабочие завершат ремонт. Замечу, что досталась мне эта вилла в совершенно запущенном состоянии. Однако уже на второй день Оливейра вдруг спросила меня, почему мы не едем в дом, где спрятаны «небесные послания». Меня это очень поразило, поскольку о загородной вилле я ничего не говорил: посещение ее должно было стать моим свадебным сюрпризом. А уж тем более, словом не обмолвился о плитах, к которым, честно говоря, в те времена относился, как к экзотической коллекции, не придавая им особого научного значения. Поэтому-то мне и в голову не приходило называть их небесными посланиями. Я вообще впервые слушал такое определение.
