Бывших не бывает - Красницкий Евгений Сергеевич
– Не врёт.
– Вот и я так мыслю.
– А дальше что мыслишь?
– Присмотреться к нему пока надо.
– А то я не знаю.
Некоторое время собеседники молчали, а потом вдруг без спросу подал голос сын воеводы Лавр:
– А может, батюшка, и заслужили мы такого попа за грехи наши, али за заслуги? Не знаю, как сказать, но есть в нём что-то… Как бы не талант… Вот только к какому ремеслу – убей меня не пойму!
Корней уставился на сына в полном изумлении – будто на его глазах бревно заговорило.
– А ведь прав ты, Лавр, – кивнул седой полусотник. – Христос или кто там ещё шершня нам в порты подпустил, чтобы не стояли. Жопу он, конечно, нажалит, но польза и от укусов бывает…
Филимон поймал взгляд Корнея, а потом перевёл глаза на спящего в обнимку с попом и Буреем Луку Говоруна. Воевода витиевато выругался и нахлестнул коня.
Проснулся отец Меркурий от невыразимо сладостного ощущения полёта.
Тело священника, потеряв весь свой вес, неслось сквозь стылый воздух.
«Интересно, сон это или уже не сон? Нет, наверное, сон – люди не летают, а жаль! Как же это сладко…»
– Корней, в бога тебя душу! – раздался вдруг над самым ухом голос Луки Говоруна, разрушая наваждение.
А потом отец Меркурий проснулся окончательно, да и трудно было бы этого не сделать, влетев головой прямо в сугроб.
Снег залепил нос, горло, глаза, проник за шиворот, в сапоги, даже в порты и то пробрался.
Отплёвываясь и отфыркиваясь, полностью проснувшийся священник выбрался из сугроба. Ему хотелось очень много сказать незадачливому вознице, воевода он там или не воевода, да вот беда – не получалось. Снег залепил все дыхательные отверстия, и горло оттого просто перехватило, так что отставному хилиарху только и оставалось, что очень грозно и выразительно мычать. Но рядом из сугроба вынырнул Лука Говорун и высказал всё за себя и за отца Меркурия:
– Корней! Короста слепая, чтоб тебя хряк заместо девки попользовал! – взревел рыжий полусотник. – Ты за уд себя так дёргай, а вожжи не трожь! Оглоблю тебе в зад и перед!
Залепленные снегом знаменитые Говоруновы усы при этом встали от гнева торчком, да ещё позванивали неведомо откуда взявшимися на них сосульками – грабли да и только.
– А не хрена было спать! – пресёк грязные инсинуации по поводу своей компетенции воевода, но всё же вылез из саней, доковылял до пострадавших, полой шубы вытер заснеженное лицо друга, постучал кулаком по спине священника, отчего отцу Меркурию дышать стало не в пример легче, а потом обернулся к Лавру и Бурею, так и сидящим в санях, судорожно уцепившись за детали конструкции. – Лавруха, Серафим, ползите сюда! Я что, один этих летунов волохать должен?!
Лука матерно отказался от помощи и вылез из сугроба сам, а отца Меркурия, как увечного, не спросили вовсе – выдернули, будто репку из грядки, отряхнули, чудом не переломав при этом рёбра, и дали чего-то хлебнуть. Чего – священник не понял, но по тому, что, докатившись до желудка, глоток ледяной жидкости взорвался там комком адского пламени, сообразил, что хмельного, и хмельного изрядно крепкого.
Обретя возможность дышать и членораздельно изъясняться, священник поинтересовался, а что, собственно, это было? Как оказалось, воевода решил внезапно заехать в Нинеину весь и тут же приступил к исполнению своего намерения. Сани от этого развернулись практически на месте и едва не опрокинулись. Мирно спавшие священник и полусотник от такого казуса улетели в ближайший сугроб, а дрыхнувший рядом Бурей сумел удержаться.
– Чудом, етит твою в грызло! – сообщил он воеводе в конце не менее эмоционального и красочного, чем у Луки, монолога.
– Серафим, ты чудо-то пощупай, – с абсолютно серьёзной миной посоветовал Филимон. – Распухнет чего доброго, ходить мешать будет. Мож, снежку там приложить надо, пока не поздно.
Несколько секунд суть совета доходила до Бурея, а потом он заржал. Остальные седоки подхватили.
Подобные сцены разыгрывались в тот момент почти у всех саней обоза. Увидев невероятный манёвр воеводы, часть возниц попыталась его повторить, а часть решила всеми силами не повторять. В результате на неширокой лесной дороге образовалась изрядная куча мала. Из каждых саней кто-то да вывалился, сани посталкивались, упряжь перепуталась, словом, только чудом никто из людей и лошадей не погиб и не покалечился.
Ладно, разобрались, расцепились, выпавших подобрали, облаяли матерно друг друга и начали рассаживаться. И тут к головным саням приплыл Сучок, выпавший ещё на выезде из Ратного из Корнеевых саней и втащенный на ходу в замыкающие – Егоровы, где и ехал до нового лихого манёвра Корнея.
Причём именно что приплыл. Во время дорожно-транспортного проишествия, вызванного владельцем транспортного средства на гужевой тяге, находящимся в состоянии алкогольного опьянения, плотницкий старшина опять вылетел из саней, но полетел почему-то не назад, а вперёд. Приземление прошло удачно – точно в глубоченный и мягкий сугроб, скрывший невеликого ростом Сучка с головой.
Поняв, что жив, плотницкий старшина попытался выбраться. Получилось не очень. Тогда Сучок позвал на помощь. Разумеется, никто, кроме сугроба, его не услышал. Тогда плотницкий старшина начал загребать конечностями изо всех сил и всё же выбрался на поверхность. Попытался встать, но опять провалился чуть не по уши. Огляделся. Понял, что находится где-то напротив середины обоза, и дела до него никому нет. И решил вернуться на головные сани к дружку сердешному – Серафиму.
Сказано – сделано: Сучок уже целенаправленно засучил ногами и руками, всплыл на поверхность сугроба и, здраво рассудив, что вставать не стоит, как был – на брюхе двинулся в сторону головы обоза.
Скажите, уважаемые читатели, вы когда-нибудь видели, как передвигается по глубокому и рыхлому снегу обыкновенная мышь-полёвка? Увлекательнейшее, надо сказать, зрелище – мышь не бежит, а плывёт по снегу, загребая передними и задними лапами и виляя задом. Даже след оставляет такой же волнистый, с точечками от лап по бокам. То нырнёт в снег, то вынырнет…
Вот и Сучок тоже пошёл к цели по зимнемышиному: и лапами загребал, и задом вилял, и след оставлял – в лучшем виде. То нырнёт, то вынырнет…
Народ у саней перестал ругаться, оставил мысли набить кому-нибудь морду и, затаив дыхание, принялся наблюдать за трудным путём мыши-переростка. Даже об заклад успели побиться: заблудится или нет. Понимали же, что у Сучка вся морда снегом залеплена так, что ну ни хренашечки он не видит.
Не подвёл плотницкий старшина тех, кто в него верил – вышел чётко к ногам Корнея! После чего под общий хохот выдернут был из снега, отряхнут, обруган, посажен в сани и напоен хмельным.
– Все… гыыыы, ик, гыы, на, гыыы, месте! – доложил с концевых саней давящийся хохотом Егор. – Ехать, гыыы, можно!
Корней щёлкнул кнутом, и обоз двинулся в сторону Нинеиной веси, правда, уже без прежней бесшабашной лихости.
К Нинеиной Веси подъехали степенно – шагом. Даже как смогли почистились и засупонились. Словом, на разбойников походить перестали и даже на скоморохов не очень.
«Господи, Ты мне ещё это припомнишь, но благодарю Тебя за этот кусочек той жизни! Будто вернулся туда: к лагерным кострам, молодости, друзьям, жизни на краю с её размахом и удалью, чтоб если драться, то до конца, а если гулять – так до последнего медного обола! [131]
И не важно мне, караешь Ты меня этим или награждаешь – я счастлив! Вот только свистульку отняли. Жалко…»
Свистульку действительно первым нашёл в соломе Сучок и начал высвистывать на ней нечто, соответствующее его музыкальным вкусам. Вкусы у плотницкого старшины оказались обширными, но какими-то бессистемными.
Отец Меркурий улавливал то мотивы церковных песнопений без начала и конца, то, хоть и перевранную, но узнаваемую мелодию, под которую давеча маршировали отроки Младшей стражи, то какие-то, видимо, похабные песенки, слов которых священник не знал, зато, судя по гыгыканью, прекрасно знали остальные седоки. Весело ехали, словом.
