Генрих Эрлих - Царь Борис, прозваньем Годунов
Борис Годунов на излете своей жизни изничтожил под корень мятежный род Романовых, а заодно и приструнил родственные им роды — Черкасских, Репниных, Сицких, Карповых, Шестуновых. Царь Борис всех их огульно простил. Так получилось, что в течение первого года ссылки трое из пятерых братьев Романовых скончались, а Федор был заживо погребен в монастыре, тем большие благодеяния обрушились на последнего из оставшихся братьев — Ивана. Сначала его определили наместником в Уфу, затем перевели в Нижний Новгород, оттуда в Москву, в Думу боярскую.
Еще более ужаснулся я, когда увидел в ближнем окружении царя Бориса Ивана и Петра Басмановых, сыновей окаянного Федьки Басманова. Тут дело даже не в том, что Басмановы царствующую ветвь нашего рода ненавидели лютой ненавистью, особенно царицу Марию, внучку Малюты Скуратова, в котором они достаточно справедливо видели погубителя их деда и отца. Петр Басманов был крестником Федора Романова, тот с детских лет заменил ему отца. Вся Москва привыкла восторгаться этой парой, главных щеголей столицы и самых больших ухарей во всем, а я видел в Петре Басманове романовскую дубинку, послушного исполнителя их воли. Но царь Борис Басмановым доверял безмерно, и доверие это еще более укрепилось, когда Иван Басманов погиб, подавляя бунт казацкого атамана Хлопка Косолапа.
Так и стояли теперь у трона — Иван Романов одесную, а Петр Басманов ошую. Ко мне же вернулись мысли об опричнине.
Нет, тут не в прекраснодушии дело было. Я уж потом сообразил, что это было еще одно бедствие, еще одна кара — Господь лишил царя Бориса разума, отчего в голове его стали возникать разные вредные идеи.
Возьмем, к примеру, хоть такую: хотел Борис непременно знать, что каждый человек в его державе думает и какой камень у него за пазухой лежит, — без камня за пазухой редкий человек обходится, такова уж природа человеческая.
Вреднейшая идея! Знать все обо всех невозможно, да и не нужно. Особенно это к мыслям относится. В мыслях человека иной раз заносит на такие вершины или опускает в такие бездны, что он и сам не рад, он сам себе становится мерзок и противен. От знания этих мыслей никакой пользы, одно умножение скорби.
Но Борис этого не понимал. А тут еще рядом с ним был человек, который находил странное удовольствие в ковырянии в чужом дерьме, это был глава Разбойного приказа Семен Никитич Годунов, хорек, я о нем вам уже рассказывал. Он всегда щедро платил за доносы, но делал это тайно, теперь же он убедил царя Бориса, что за наветы надо награждать открыто, если, скажем, донес холоп на хозяина своего, то холопу указом государевым давать вольную, а за особо ценные сведения так и землицы нарезать. Что тут началось!..
Доносительство — страшный грех, я даже так думаю, что смертный. Доносчик не другого человека губит, он свою душу бессмертную губит, обрекая ее на муки вечные. И не помогают тут никакие оправдания, никакие цели высокие, даже и благо державы. Держава людьми сильна, а если человек душу свою погубил и стержень свой внутренний своими руками сломал, то державе от этого один вред. А иные себя так успокаивают: я только один разок преступлю, награду положенную получу, из бедности и из стесненности вырвусь, а уж дальше буду вести жизнь праведную и делами добрыми грех свой единственный искуплю. Не получается так! Это как болезнь дурная, коли попала внутрь, так и будет грызть, пока все внутри не сгниет и в труху не превратится. Но даже не это страшно в этой болезни. Страшно, что она заразна.
Прошло всего пару лет, а уже все на всех доносили: слуга на хозяина, сосед на соседа, жена на мужа, сын на отца. И ведь что удивительно — почти всегда без малейшей выгоды, можно сказать, только лишь по порочной склонности надломленной души. Еще более удивительно, что и Разбойный приказ из этого никакой пользы не извлекал. В истории достает примеров такого морового поветрия доносительства, тогда и у правителей особый род болезни случается, когда внутри все горит и пожар этот только кровью залить можно, вот и рубят головы беспрерывно. Но здесь такого не было. Царь Борис хотел лишь все знать о «шалостях детей своих», но никогда не поднимал руку для наказания. Опять же: «Все они дети мои и равно любезны моему сердцу». Розог пожалел! Как тут не вспомнить Сильвестра с его «Домостроем», очень правильно писал он о благотворности розог для душевного здоровья молодого поколения, и не только молодого! За время своего правления царь Борис единственный раз нарушил обет свой никого не казнить смертною казнью — после подавления бунта атамана Хлопка Косолапа, да и то там расправой воеводы командовали, мстя за гибель Ивана Басманова.
Я почему так раздражен? Потому, что зараза эта и наш с княгинюшкой двор не миновала. Видел я, как уходят добрые отношения между людьми, как все начинают смотреть друг на друга с подозрением. И вот прознал я, что одна из Парашек нашептала в Разбойном приказе извет на благодетельницу свою и названую мать. Как прознал, так и не сдержался, приказал тайно утопить предательницу. Вы меня за это не осуждайте, токмо Бог мне в этом судия. Больной член надо отсекать без жалости, а с ведьмами есть только один надежный способ борьбы. Княгинюшке же я ничего не сказал, даже утешал ее в пропаже любимой воспитанницы. Надеюсь, что и это Господь мне простит.
За всеми бедствиями о самозванце не то чтобы забыли, но задвинули в дальний уголок памяти. После первого резвого розыска за ним даже перестали следить пристально, довольствуясь редкими и краткими сообщениями из Самбора и Львова, где он обосновался после позорного отъезда из Кракова. Да и вельможи польские и литовские успокаивали нас, заверяя, что не допустят нарушения договора мирного.
Если что и сделали, так это удвоили заставы на границе литовской, чтобы перехватывать прелестные письма самозванца, коими он за неимением оружия бомбардировал приграничные наши области, пытаясь возмутить народ. Но некоторые из этих писем все же прорывались через кордоны, и в народе поднимался глухой ропот, даже некоторые бояре говорили, пока тихо, а вдруг это в самом деле чудесным образом спасшийся царевич Димитрий, и обсуждали, что из всего этого может выйти.
Я к тому времени по признакам разным догадался, что Борис Годунов унес нашу общую с ним тайну в могилу и что царь Борис был искренне уверен в давней гибели царевича Димитрия в Угличе. Почему это сделал Годунов, я не знаю, более того, думаю, что тут он ошибся. Негоже, когда царь не знает о самом важном в державе своей. Борис ведь долгое время смотрел на все потуги самозванческие как на нечто несущественное, неспособное поколебать его трехсотлетнего трона. Самозванческие и не могли поколебать, я и сам в этом уверен, даже и сейчас, после всего. А если не самозванческие? Тут даже при малой вероятности меры надо было принимать строгие и решительные. Борис не принял.
Только и сделал, что громогласно объявил все результаты розыска о бегстве из Чудовского монастыря дьякона Григория Отрепьева, коего и назвали тем самым самозванцем. А дальше уж святые отцы в дело вступили, царевичу Димитрию стали петь вечную память, хотя на протяжении многих лет его имя даже не упоминали, патриарх Иов возгласил Григорию Отрепьеву анафему, полагая, что истинно православный с навеки проклятым дело иметь не будет. И анафему эту возглашали по всем церквам русским. Там же до народа доносили и богомерзкое житие Расстриги, как его стали тогда называть. Но тут у святых отцов неувязка маленькая получилась. Поначалу они утверждали, что среди прочего воровства и пьянства Отрепьев еще в Москве отступил от Бога, впал в ересь и чернокнижие и, убоявшись наказания, сбежал в Литву. Но так получалось, что они сами просмотрели еретика у себя под боком, и не где-нибудь, а в самом средоточии православия, в Чудовском монастыре Кремля. Тогда святые отцы чуть подправили свой текст и стали говорить, что Расстрига отступил от Бога и занялся чернокнижием уже после побега. Народ наш, весьма невнимательно слушающий указы официальные, на эту неувязку мигом внимание обратил. «Юлят святые отцы!» — был общий приговор, и более этим призывам никто уже не верил. А над проповедями, что самозваный царевич собирается всю Русь в латинскую веру окрестить и одновременно соборы православные в лютеранские кирхи перестроить, уже откровенно смеялись: «Тогда уж лучше сразу концы резать!»
* * *А между тем дело до войны дошло. Странная эта была война, быть может, самая странная из всех на моем веку, а уж я повидал их немало.
Рать, которая вторглась в пределы русские под знаменами царевича Димитрия, и ратью язык не поворачивается назвать, было в ней всего тысяча польских гусар и пехоты да полторы тысячи казаков, о пушках не говорю, пушек не было. А поляки? Да что это были за поляки?! Король Сигизмунд, подчиняясь решению сейма, походу московского царевича на Москву явно не способствовал, но деньги кое-какие дал для найма добровольцев, а еще пуще старался спровадить в это войско всех главных польских смутьянов, которые против короля бунтовали. Не обошлось и без обычного сброда, привлеченного возможностью богатой добычи в русских землях. Но для начала эта шайка принялась грабить окрестности города Львова, где у них было место сбора. Разоренные и измученные жители били челом королю, чтобы он указом своим войско это распустил, указ пришел через день после того, как отряды в поход выступили. В жизни соизволением Господа разные удивительные вещи происходят, но таких не бывает, разве что по злой воле человеческой.
