Вадим Давыдов - Всем смертям назло
Гурьев давно заметил у Даши – на безымянном пальце левой руки – тоненькое золотое колечко с сапфиром в четверть карата. Молодец, мой мальчик, с удовольствием подумал тогда он. Красиво, неброско – и очевидно.
— Я знаю, Гур, ты в это не веришь, — снова поднял голову Андрей, — но для меня это важно. Я хочу, чтобы мы обвенчались. И Даша согласна – только ведь нужно подождать, пока ей исполнится восемнадцать, разве нет?
— Я обещаю – у вас будет возможность обвенчаться, как положено. Позже. А пока – только бумаги и ужин в кругу семьи. Если Бог есть, он всё видит и так – ему не нужны сигналы в виде кадильного дыма. А что такое долг – вы оба отлично знаете.
— Рэйчел тоже поедет?
— Да. Вам нужно очень многое с ней обсудить, дивушко.
— Что будет с Анной Васильевной?
— Она останется здесь. Пока её дом – здесь. Я знаю, ты к ней привязалась, она – удивительный человек. Она будет рядом и впредь, это я тоже обещаю.
Даша кивнула и посмотрела на Андрея:
— Тебе решать, Андрюша. Как ты скажешь, так и будет.
— Хорошо, — кивнул Андрей. — Но, Гур, — при первой же возможности.
— Да. Спасибо вам, дети. Спасибо.
— За что? — они улыбнулись – оба, и посмотрели – друг на друга, потом – на него.
— За то, что вы есть.
* * *Всё случилось именно так – маленькая семейная компания за столом, радио и патефон, разговор – почти до утра. Чердынцев, кажется, совсем принял новую для себя роль, примирился с нею и даже повеселел, и вообще всё шло просто замечательно. Этот вечер получился удивительно тёплым, по-настоящему семейным и очень светлым – несмотря на предстоящую необходимость расставания. Женщины даже немного распелись – заводили, конечно, Рэйчел и Даша, а Вера с Анной Васильевной – так, подпевали немножко. Рэйчел пела не вполголоса – в десятую, наверное, часть, потому что ей очень хотелось послушать девушку самой и дать послушать Андрею, которого, в общем, после неё, Рэйчел, непросто было как-нибудь удивить вокалом, — но Даше это, похоже, вполне удалось. Гурьев поразился, сколько она, оказывается, знает русских, редких, казачьих песен, — был поражён и Андрей, потому что такого ему слышать прежде не доводилось. А когда Даша начала это…
Когда мы были на войне, когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей – любимой или о жене.
И я бы тоже думать мог, ох, я бы тоже думать мог, —
Когда на трубочку глядел, на голубой ее дымок.
Как ты когда-то мне лгала, — как ты когда-то мне лгала!
Как сердце девичье свое – давно другому отдала.
Но я не думал ни о чем, но я не думал ни о чем,
Я только трубочку курил с турецким горьким табачком.
Гурьеву показалось, что даже время остановилось – послушать эти слова и этот голос. И, похоже, так показалось – а может, и не показалось вовсе?! — не только ему одному.
Когда мы будем на войне, когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу на вороном своем коне.
Я только верной пули жду, — я только верной пули жду,
Чтоб утолить печаль мою – и чтоб пресечь нашу вражду.
И вдруг, словно очнувшись, девушка сверкнула глазами и улыбкой, так, что Андрей вздрогнул, и голос её обрёл новую глубину и силу, — такую, что Гурьев замер:
Но, видно, смерть не для меня, — но, видно, смерть не для меня,
И снова конь мой вороной – несет в огонь и из огня.
Когда мы были на войне, когда мы были на войне…
Мы ещё не были на настоящей войне, подумал он. Ещё нет, дети мои родные, ещё нет. Но будем. Будем. В огонь – и из огня. Всё так и случится. Именно так.
Прощание на вокзале было достаточно бурным – Дашу пришёл провожать весь класс. Гурьев опасался чего-нибудь смахивающего на сцену ревности – но нет, нет, ничего подобного, и даже мыслей таких ни у кого не возникло. Зато, увидев, как прощаются Рэйчел и Вера, он почувствовал, как поднимается жаркая волна и кровь стучит молоточками по вискам.
— Ты прости его, прости, пожалуйста, — прошептала Вера, обнимая Рэйчел. — Я вижу, ты знаешь всё, так это не он, это мы, бабы, во всём виноваты… Прости, не держи сердца. Жалеет ведь он…
— Я знаю, Верочка, конечно, я знаю, — улыбнулась Рэйчел в ответ. И погладила молодую женщину по щеке: – Ни на кого я не сержусь, и никогда не думала даже. Я всё понимаю – действительно всё. Если кто виноват – только я одна виновата, — в том, что позволила ему переупрямить себя. Надо было мчаться за ним, быть рядом, ведь всё остальное – просто мираж, морок. Я сама во всём виновата. Но теперь – теперь будет всё по-другому. А мы с тобой, Верочка – родные теперь. Какие же между родными обиды и счёты?
Россия. Апрель – май 1941 г
Это было удивительное путешествие – как и то, без малого тринадцать лет назад, которое пришлось совершить тогда ему одному. Конечно, теперь было всё по-другому. К каждому из обычных поездов, выбранных Гурьевым, цепляли их небольшой состав: штабной вагон, вагон охраны и персонала, снаружи неотличимые от обычных мягких вагонов, а на самом деле – бронированные, оборудованные по последнему слову техники связью и всем необходимым для жизни, платформа с двумя ЗиСами, тоже бронированными, и мощный локомотив серии ИС, значительно доведённый по сравнению с серийным образцом. Да, это было удивительное, захватывающее путешествие, наполненное встречами, впечатлениями, приключениями, — и любовью. Он и Рэйчел. Андрей и Даша. И разговоры, разговоры – бесконечные разговоры, и в поезде, с людьми, и в штабном вагоне. Встречи и расставания. Дружба, возникающая на коротком отрезке пути – столкновение планет, столкновение сердец. Гурьев смотрел на детей – и не мог ни нарадоваться, ни наудивляться вдосталь: откуда же это взялось, откуда прорезалось, — вдруг, сразу в обоих?! Увидел, как люди тянутся к ним, как торопятся раскрыться, выговорить и боль, и радость. И как эти двое, эта девочка и этот мальчик – как они умеют слушать. И понимать.
В дороге всякое происходит – случилось и с ними. Разочек всего-то – совершенный пустяк. Какие-то отчаянные вояки, молодые, может быть, чуть старше Андрея, ветераны короткой и победоносной финской войны, решили, что их весёлая компания гораздо лучше подходит Даше, чем общество юного и наверняка необстрелянного лейтенанта-«летуна». Андрею пришлось эту компанию утихомирить – одному, Гурьев только страховал, чтобы не случилось, Боже упаси, какого-нибудь нежелательного эксцесса наподобие попавшегося под горячую руку ножа или бутылки. Потом Даша заклеивала пластырем разбитую бровь Андрея, кусая губы, чтобы не расплакаться и не рассмеяться одновременно – она-то знала, хорошо знала, на что способен миленький Гур и почему сейчас сидит, пряча серебряные смешинки в глазах, держит за руку свою ненаглядную Рэйчел, готовую просто взорваться от негодования и пережитого беспокойства. Знала даже лучше Андрея, и понимала, почему всё произошло именно так. А о том, что в вагоне всегда находились, кроме Гурьева, ещё двое оперативников, настоящих волкодавов-чистильщиков, готовых по необходимости вмешаться со своими последними и окончательными доводами, ни Андрей, а уж тем более – Даша, не догадывались.
Тех, кого Гурьев любил, он умел охранять.
* * *Но всё это было потом. Сначала – была владимиро-суздальская земля, земля предков. Здесь, во Владимиро-Суздальском княжестве, находилась и вотчина князей Городецких – на самой границе с новгородскими угодьями. И Боголюбово – крошечный городок, даже, скорее, посёлок, у места, где сливаются Клязьма и Нерль, чтобы нести свои воды дальше, в медленную в нижнем своём течении Волгу. Они приехали сюда вчетвером, оставили машину и пошли пешком – смотреть церковь Покрова Богородицы. Было ещё довольно рано – около девяти утра, погода стояла изумительно ясная, тёплая и сухая – конец апреля, реки в этом году вскрылись до срока, ледоход давно окончился, сошло на нет весеннее половодье, и повсюду уже зеленела молодая трава. Они стояли, потрясённые невозможной, непередаваемой никакими словами красотой этого места, этой маленькой, без креста, церковки с белыми многоарочными порталами стен, возносящими в бледно-синее небо маленькую башенку в центре двенадцатикупольной крыши. Стояли молча, не шевелясь, боясь произнести хотя бы слово, — и вдруг услышали:
— Ну, что? Идёмте.
Они обернулись – разом, все четверо – и увидели перед собой самого настоящего деревенского священника, — в порыжевшей рясе, даже не слишком опрятного, пожалуй, если уж как следует придираться, седого, с длинными, собранными сзади в пучок волосами, небольшого роста, сухонького и – почему-то сердитого. У Гурьева возникло чувство, что они оторвали неведомо как уцелевшего и очутившегося здесь священника от какого-то важного занятия, и он извинился:
