Алексей Волков - Командор
– В тюрьме, – лязгая зубами, еле выговорил Флейшман. – В той самой, где когда-то держали нас.
– Так. Быть готовыми к немедленному отходу. Юра, ты за старшего! Костя, Гриша – за мной! Мы быстро!
Десантники торопливо перескочили на пристань. Следом за ними, на бегу что-то крикнув своим, бросился шевалье. Флейшман тоже хотел последовать их примеру, но вовремя вспомнил, что корабль предстоит вести ему, и с досады со всей силы ударил кулаком по фальшборту.
Боли он не почувствовал. Да и что такое боль, когда Ленка в беде, а он даже не может бежать с ребятами ей на выручку?
52
Шаги командора
Плавание в задраенном трюме было невероятно тяжелым. Ни элементарнейших удобств, ни сносной пищи, ни свежего воздуха. В порыве отчаяния две женщины стали обвинять во всем Валеру, но у штурмана нашлось гораздо больше защитников. На обвинительниц шикнули так, что они надолго прикусили языки.
Сам Ярцев никак на это не отреагировал. После смерти Мэри он стал безучастным ко всему. Ел, если в руки давали ложку и плошку с бурдой, порой засыпал, а большую часть времени просто сидел, уставившись куда-то в пространство невидящими глазами.
Мэри… В какой-то момент Ярцеву показалось, что бывшая звезда сможет заменить ему утраченную семью, и вот… Зачем только она кинулась на помощь?.. Уж лучше бы пуля попала в него и разом прекратила эту мерзость, называемую здесь жизнью! Все равно впереди ничего не светит. Кабанов скорее всего погиб, Лудицкий – откровенная сволочь, а все вокруг настолько беспросветно, что хоть в петлю полезай!
Может, и полез бы, но даже на это не было сил. Зато не боялся самого сурового приговора, если вообще воспринимал хоть что-нибудь. Боль в состоянии прогнать любые мысли, и вряд ли бывший второй штурман круизного лайнера был в состоянии думать, сидя в насквозь провонявшем трюме.
Второй (и последний) мужчина в этой компании вел себя совершенно иначе. Мысль о том, что из уважаемого человека, сопричастного к власти над огромной страной, он превратился сначала в загнанного зверя, а теперь в обвиняемого, сводила Лудицкого с ума. С момента ареста бывший депутат пытался уверить всех, что он ни в чем не виновен, ни в какие потасовки не вступал, никого не трогал и теперь горько сожалеет о судьбе, которая свела его с потенциальным преступником. Ах, если бы он знал!..
На его несчастье, никто не прислушивался к оправданиям на скверном английском языке. Будь Лудицкий британским подданным, тогда другое дело, но задумываться о судьбе варвара из какой-то жалкой далекой страны… Все они стоят друг друга!
Еще хуже повели себя женщины. Ярцев хоть был окружен защитным ореолом мученика, Лудицкий же не вызывал ничего, кроме презрения. И потому, когда он стал домогаться близости (Петр Ильич не имел ничего с самого отправления в круиз, поскольку отправился в него без дамы), ему было в этом высокомерно отказано. В нем попросту перестали видеть мужчину, и теперь женщины кто отворачивался от него, а кто и посылал куда-нибудь подальше. Осознание несправедливости судьбы, всеобщее отчуждение и боязнь незаслуженного приговора постепенно подвели Лудицкого к грани тихого помешательства.
Женщины переносили заточение по-разному. Большинство переживало за себя и за детей, кое у кого вспыхивали истерики, раздражительными стали практически все, но некоторые в глубине души радовались прекращению мытарств. Ведь какой бы приговор ни ждал мужчин, никто не сомневался, что на женщин он распространяться не станет. Скорее всего, их продадут какому-нибудь плантатору или отправят в публичный дом. И в том и в другом случае хорошего мало, зато будет кров, пища и хоть какая-то стабильность. Сколько же можно скитаться по этим проклятым островам и морям, с завидной постоянностью попадая из огня да в полымя? Пока с ними был надежный, как скала, Кабанов, как-то еще можно было терпеть, однако командора и в живых, наверное, нет…
Конечно, так думали не все. Кое-кто, например Наташа и Юля, продолжали надеяться, что лихой десантник жив и еще явится к ним спасать от беды, как являлся уже не раз и не два. Он просто не может погибнуть, не имеет права, а что не успел добраться до острова, так мало ли что могло случиться в море. Все равно – рано или поздно он найдет своих подопечных, и горе тем, кто попытается встать на его пути! В боевом мастерстве Кабанова сомнений не возникало ни у кого.
Но время шло, а с ним потихоньку таяли и надежды. Тяжелое плавание в задраенном вонючем трюме, бурда вместо пищи, плач детей убивали в людях все светлое. Мало кто понимал, что трюм – это еще не худшее. Тут им хотя бы не грозит насилие со стороны вечно голодной до женщин матросни.
А потом корабль пристал к берегу, и живой груз под конвоем доставили в тюрьму. Это была уже вторая тюрьма в жизни некрасовцев – в одной они томились, ожидая решения своей судьбы, а затем – трюм корабля. Однако даже тюрьма после трюма казалась если не раем, то хотя бы чистилищем. Не качает, и то слава богу! Да и бурды тут давали немного больше.
Непонятно как, но почти сразу же по прибытии стал известен Валерин приговор – петля. Но Ярцев в своем безучастии успел дойти до того, что вряд ли осознал это. К тому же мужчин посадили отдельно от женщин, и ни одна не знала, в какой из камер сидит бывший штурман на пару с бывшим депутатом.
Как всегда, хуже всего пришлось детям. Они привыкли к вольготной обеспеченной жизни, даже баталии с пиратами сперва воспринимали как захватывающие дух приключения, а тут им достались то просмоленные доски вонючего трюма, то холодные каменные стены. Ни игрушек, ни нормальной еды. Отчаявшиеся и изможденные матери, пропавшие отцы… Одни слезы и никакой возможности объяснить, почему они должны так страдать и когда это все кончится.
Почему и за что? Почему из всех, живших в начале двадцать первого века, напасть обрушилась именно на них? И что теперь? Пожизненное рабство без надежды на освобождение? Чем они провинились? Грехами родителей?
Стоны, всхлипы, метания… Сну было решительно нечего делать в переполненной камере. В темноте, вгоняя слабонервных в панику, то и дело шуршали крысы. Обнаглев, они с наступлением ночи стали даже бегать по разметавшимся на гнилой соломе телам.
Наверное, уже за полночь некоторые пассажирки стали потихоньку засыпать. Даже не засыпать, а забываться в дремоте, бредовой, как весь последний отрезок жизни. Рассвет не сулил женщинам ничего хорошего, однако и он был лучше бесконечной ночи.
А потом тюрьма вдруг вздрогнула, как от пинка невидимого великана. Прошло несколько томительных мгновений, и где-то снаружи громыхнуло – да так, что спросонок заплакали дети. Раскаты грома еще некоторое время сотрясали воздух, а затем столь же внезапно стихли. Их сменили крики, однако о чем кричали на улицах, отсюда было не разобрать.
Потом послышалось несколько совсем слабых хлопков, и сквозь единственное крохотное оконце пробилось зарево пожара. Обитательницы камеры поневоле встревожились, ничего не понимая и ожидая худшего.
В хорошее уже как-то не верилось.
И вдруг совсем рядом защелкали выстрелы. Короткая перестрелка лишь добавила страха. Через минуту в коридоре раздались шаги и остановились прямо перед дверью в камеру. Со скрежетом повернулся ключ, дверь распахнулась – женщины напряглись, готовые закричать от страха и неизвестности, – и в камеру вошел перепуганный тюремщик, держа над головой факел.
И тут мимо него совершенно неожиданно скользнул командор. Из-под порванного в нескольких местах камзола виднелась камуфляжная форма, лицо почернело от копоти, отросшая светлая бородка подпалена с одного бока, но это был Кабанов собственной персоной. В левой руке он сжимал револьвер, в правой – окровавленную шпагу, глаза блестели, а от его коренастой фигуры веяло такой отвагой и силой, что не только у Наташи и Юли взволнованно екнули сердца.
Следом в камеру, оттолкнув тюремщика, влетел Ширяев – такой же закопченный и в драной одежде, как и командир. На его лице решительность была смешана с тревогой. Последним вошел незнакомый жгучий брюнет невысокого роста, гораздо более элегантный, чем его товарищи. На несколько секунд в камере повисла напряженная тишина и тут же лопнула, разрядилась восторженным криком Маратика:
– Папка! Я знал, что ты нас спасешь! – и мальчуган с разбега прыгнул в сильные отцовские руки Ширяева.
И словно прорвало. Женщины вскочили, бросились к спасителям, и отбиться от них было труднее, чем от любого войска.
– Девчонки! У нас нет времени! – выкрикнул Кабанов, ни на секунду не забывая, что дело еще далеко не окончено. – Все вопросы потом! Забирайте вещички, если у кого что осталось, и быстро уходим из этой богадельни! В порту нас ждет бригантина! Быстрее!
Было в его голосе нечто, заставляющее повиноваться без разговоров. Женщины проворно похватали узелки и сумки с нехитрыми пожитками и следом за мужчинами выбежали в коридор. Двери всех камер были распахнуты. Оттуда, все еще не веря в подвалившее счастье, выскакивали бывшие узники, устремляясь к выходу. Среди них выделялся Сорокин – свободной от шпаги рукой он поддерживал апатичного Ярцева, а с другой стороны вьюном стелился сияющий Лудицкий.
