Вадим Давыдов - Всем смертям назло
– Прости. Я не могу по-другому.
– Я знаю, Джейк. Я совсем не ревную. Ничуть, совершенно. Я просто не нахожу слов – как передать тебе, что я чувствую?!
– Я знаю, что ты чувствуешь, Рэйчел, – он отшвырнул папиросу и шагнул к ней. – Я знаю, я знаю, родная моя, я всё знаю. Я люблю тебя, Рэйчел. Нигде, никого, никогда, – помнишь?!
Сталиноморск. Апрель 1941 г.
– Что же, Яков Кириллович? – грустно спросила Завадская. – Теперь вы от нас насовсем уедете?
– Э-э, голубушка Анна Ивановна, – приподнял Гурьев правую бровь. – Напрасно вы надеетесь так легко от меня – и от нас от всех – избавиться. Мы сейчас уедем, на месяц примерно, а потом непременно вернёмся. И будем жить-поживать, да добра наживать. В соответствии, как любит говаривать наш Толя Шугаев, с частнособственническими инстинктами.
– А Даша?
– Что – Даша? Вы не видите?! – удивился Гурьев. – По-моему, весь город только это событие и обсуждает. Нет?
– А вы?
– Что – я?
– Если бы вы только знали, как я за вас рада. Боже мой, я ведь думала, что у вас с Дашей… Я сейчас просто не могу себе представить, почему – почему я так думала?!
– Это была маскировка, Анна Ивановна, – усмехнулся Гурьев. – Бесов запутать. Не всё же им нас путать – мы тоже умеем. Научились, знаете ли – и неплохо.
– Что бы вы ни задумали, Яков Кириллович, – вдруг произнесла Завадская. – Ради Бога, пусть у вас это получится.
– А вот это – очень кстати, – серьёзно кивнул Гурьев. – Очень кстати. Очень правильные мысли. Спасибо.
* * *– Дети, – Гурьев посмотрел на ребят и покачал головой. Ну, как такое сказать?
– Гур, мы не дети.
Андрей приподнял подбородок – так похоже на Рэйчел, – и Гурьев понял: да, конечно, не дети. Но возразил:
– Для меня – дети, даже когда внуки у вас появятся. И ничего обидного в этом нет. Вот и не обижайтесь.
– Мы не обижаемся, – Даша перекинула косу на грудь. – Просто мы на самом деле уже не дети. Говори, Гур. Что нужно делать?
– Нужно ехать.
– К Сталину? – у Андрея ни один мускул на лице не дрогнул. Только Гурьев почувствовал, чего ему это стоило. И Даша – потому что посмотрела на него с тревогой. – Я готов.
– Нет, – Гурьев немного отвёл взгляд, прищурился. – К Сталину – в своё время. Сначала мы пересечём на поезде всю страну. Вы должны оба увидеть эту страну – это ваша страна, и её обязательно необходимо увидеть. Мы доедем по железной дороге до Владивостока, а оттуда уже полетим в Москву. Мы будем ехать обычным поездом, среди самых обычных людей, каждый – или почти каждый – перегон, – в новом вагоне, плацкартном, общем, купейном. Мы будем слушать этих людей, разговаривать с ними. Будем стараться понять, чем они дышат, о чём переживают, над чем размышляют. Каждый вечер мы станем пересаживаться в наш штабной вагон. И будем обсуждать увиденное и услышанное, чтобы оно стало понятным, осознанным, а не только лишь увиденным и услышанным. А тебе, Андрей, придётся написать нечто вроде аналитического очерка обо всём этом. Он должен быть коротким – и таким, чтобы из него невозможно было вынуть ни единого слова. Чтобы Сталин, прочтя его, понял: ты – именно тот, кто достоин. В штабном вагоне будет связь, вместо библиотеки – буду я. Путешествие продлится дней шестнадцать – восемнадцать, в зависимости он обстоятельств – на железной дороге сейчас очень напряжённый график.
– Они нападут? – быстро спросила девушка.
– Я не знаю, – честно ответил Гурьев. – Мы делаем всё, что можем. Планы их мы видели, но они столько раз откладывали, переносили, сдвигали – я не знаю. Их ведь тоже путают бесы, ещё сильнее, чем нас. Это снаружи в их «тысячелетнем рейхе» как будто бы образцовый порядок, а внутри там творится неведомо что – просто оторопь берёт: такого парада бюрократических интриг и амбиций нормальному человеку невозможно себе представить. Поэтому – я не знаю. Да, могут напасть – в общем, каждую минуту, несмотря на всё, что мы делаем в надежде оттянуть это нападение до следующего года. Нам очень, очень нужен этот год. Просто очень. Но будет ли он у нас – я не знаю. Но в общем-то, речь сейчас не об этом. Речь о нашем предстоящем путешествии. Мне жутко не хочется вас торопить, но ждать больше нельзя. Поэтому, если вы решите ехать вместе, – а я считаю, что вам необходимо, просто жизненно необходимо ехать именно вместе, – вам следует пожениться. Я так понимаю, что формальное предложение не только сделано, но и принято?
Гурьев давно заметил у Даши – на безымянном пальце левой руки – тоненькое золотое колечко с сапфиром в четверть карата. Молодец, мой мальчик, с удовольствием подумал тогда он. Красиво, неброско – и очевидно.
– Я знаю, Гур, ты в это не веришь, – снова поднял голову Андрей, – но для меня это важно. Я хочу, чтобы мы обвенчались. И Даша согласна – только ведь нужно подождать, пока ей исполнится восемнадцать, разве нет?
– Я обещаю – у вас будет возможность обвенчаться, как положено. Позже. А пока – только бумаги и ужин в кругу семьи. Если Бог есть, он всё видит и так – ему не нужны сигналы в виде кадильного дыма. А что такое долг – вы оба отлично знаете.
– Рэйчел тоже поедет?
– Да. Вам нужно очень многое с ней обсудить, дивушко.
– Что будет с Анной Васильевной?
– Она останется здесь. Пока её дом – здесь. Я знаю, ты к ней привязалась, она – удивительный человек. Она будет рядом и впредь, это я тоже обещаю.
Даша кивнула и посмотрела на Андрея:
– Тебе решать, Андрюша. Как ты скажешь, так и будет.
– Хорошо, – кивнул Андрей. – Но, Гур, – при первой же возможности.
– Да. Спасибо вам, дети. Спасибо.
– За что? – они улыбнулись – оба, и посмотрели – друг на друга, потом – на него.
– За то, что вы есть.
* * *Всё случилось именно так – маленькая семейная компания за столом, радио и патефон, разговор – почти до утра. Чердынцев, кажется, совсем принял новую для себя роль, примирился с нею и даже повеселел, и вообще всё шло просто замечательно. Этот вечер получился удивительно тёплым, по-настоящему семейным и очень светлым – несмотря на предстоящую необходимость расставания. Женщины даже немного распелись – заводили, конечно, Рэйчел и Даша, а Вера с Анной Васильевной – так, подпевали немножко. Рэйчел пела не вполголоса – в десятую, наверное, часть, потому что ей очень хотелось послушать девушку самой и дать послушать Андрею, которого, в общем, после неё, Рэйчел, непросто было как-нибудь удивить вокалом, – но Даше это, похоже, вполне удалось. Гурьев поразился, сколько она, оказывается, знает русских, редких, казачьих песен, – был поражён и Андрей, потому что такого ему слышать прежде не доводилось. А когда Даша начала это…
Когда мы были на войне, когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей – любимой или о жене.
И я бы тоже думать мог, ох, я бы тоже думать мог, -
Когда на трубочку глядел, на голубой ее дымок.
Как ты когда-то мне лгала, – как ты когда-то мне лгала!
Как сердце девичье свое – давно другому отдала.
Но я не думал ни о чем, но я не думал ни о чем,
Я только трубочку курил с турецким горьким табачком.
Гурьеву показалось, что даже время остановилось – послушать эти слова и этот голос. И, похоже, так показалось – а может, и не показалось вовсе?! – не только ему одному.
Когда мы будем на войне, когда мы будем на войне,
Навстречу пулям полечу на вороном своем коне.
Я только верной пули жду, – я только верной пули жду,
Чтоб утолить печаль мою – и чтоб пресечь нашу вражду.
И вдруг, словно очнувшись, девушка сверкнула глазами и улыбкой, так, что Андрей вздрогнул, и голос её обрёл новую глубину и силу, – такую, что Гурьев замер:
Но, видно, смерть не для меня, – но, видно, смерть не для меня,
И снова конь мой вороной – несет в огонь и из огня.
Когда мы были на войне, когда мы были на войне…
Мы ещё не были на настоящей войне, подумал он. Ещё нет, дети мои родные, ещё нет. Но будем. Будем. В огонь – и из огня. Всё так и случится. Именно так.
Прощание на вокзале было достаточно бурным – Дашу пришёл провожать весь класс. Гурьев опасался чего-нибудь смахивающего на сцену ревности – но нет, нет, ничего подобного, и даже мыслей таких ни у кого не возникло. Зато, увидев, как прощаются Рэйчел и Вера, он почувствовал, как поднимается жаркая волна и кровь стучит молоточками по вискам.
– Ты прости его, прости, пожалуйста, – прошептала Вера, обнимая Рэйчел. – Я вижу, ты знаешь всё, так это не он, это мы, бабы, во всём виноваты… Прости, не держи сердца. Жалеет ведь он…
– Я знаю, Верочка, конечно, я знаю, – улыбнулась Рэйчел в ответ. И погладила молодую женщину по щеке: – Ни на кого я не сержусь, и никогда не думала даже. Я всё понимаю – действительно всё. Если кто виноват – только я одна виновата, – в том, что позволила ему переупрямить себя. Надо было мчаться за ним, быть рядом, ведь всё остальное – просто мираж, морок. Я сама во всём виновата. Но теперь – теперь будет всё по-другому. А мы с тобой, Верочка – родные теперь. Какие же между родными обиды и счёты?
