Вадим Давыдов - Киммерийская крепость
— И это серьёзно.
— В общем, да. Похоже на то.
Мама улыбнулась, вытянула левую руку и, пошевелив пальцами, полюбовалась кольцом. Тем самым, папиным. Которое всегда переходило, с незапамятных времён, в соответствии с семейной традицией, от свекрови к невестке. Потрясающей красоты кольцо, — двухцветный, бело-жёлтый золотой ободок, платиновая корона, зубцы которой представляли собой лопасти мальтийского креста с поднятыми вверх раздвоенными концами. «Купол» короны венчал изумруд, большой, глубокий, удивительно чистой воды, огранённый таким образом, что в игре света на его плоскостях проступали очертания проникающих друг в друга треугольных пирамид. И вокруг изумруда – бриллианты, образующие сложный, многоступенчатый узор, напоминающий цветок розы. Мама носила его открыто только дома. Всё остальное время оно висело на длинной, очень прочной стальной цепочке у неё на груди. Все эти годы.
Гурьев понял её жест и успокаивающе взял маму за локоть:
— Нет-нет. Это не по правилам.
— Кто знает, кто знает, — мама покачала головой. — Расскажешь о ней что-нибудь?
— Конечно, — он расслабился, окончательно почувствовав себя дома, провёл рукой по гладко зачёсанным назад волосам – чуть более длинным, чем следовало бы. Наверное. — Конечно, мама Ока. Её зовут Ирина.
— Негусто, — вздохнула мама. — Кто она?
— Моя учительница литературы.
Мамины глаза расширились от удивления – правда, меньше, чем он ожидал. Она покачала головой:
— Детёныш, ты спятил.
— В некотором смысле – да, безусловно. Это возраст такой, мама. Ничего не поделаешь.
Как скарлатина, — надо переболеть, подумал он.
— Ах, Гур, — мама накрыла его руку своей. — Какой ты всё-таки большущий вырос! У неё ведь могут быть неприятности, разве ты не понимаешь?
— Не будет, — Гур наклонил голову к левому плечу. — В педколлективе их просто некому сейчас организовывать, а всё остальное – или все остальные – не стоят хлопот.
— Так от кого же ты намерен её защищать, в таком случае? — мама улыбнулась понимающе.
— О, за этим дело не станет.
— Защитник, — мама вздохнула, поднялась и направилась колдовать над заварочным чайником. — Нисиро знает?
— Завтра. Сегодня, прошу прощения. Чуть позже. Где он?
— Ты мог бы привыкнуть за столько лет. Придёт, когда закончит со своими делами.
— Ну да, — Гурьев кивнул.
— Надеюсь, она не замужем?
— Нет, — Гур сдержал готовый вырваться смех. — Любовь втроём – это не мой стиль.
Мама обернулась, и голос её прозвучал сердито:
— Детёныш, а вот это – гафф.[102]
— Прости, Орико-чан.
— Прощаю. Стиль – это труд, детёныш. Ты ещё слишком юн, чтобы говорить о стиле. Что-то есть уже, конечно, — она несколько критически окинула взглядом сына, очень похоже на него склоняя голову к левому плечу. — Но до настоящего стиля ещё довольно далеко и долго. Впрочем, все шансы на твоей стороне, — мама поставила перед ним пиалу с зелёным чаем. — Пей и ложись спать.
— Я ещё почитаю часок. Наверстаю. Пропустил много. Да и улечься всё должно.
— Хорошо, детёныш. Хорошо. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, мамулечка.
Москва. Октябрь 1927
Предоставив Мишиме полный отчёт о вчерашних событиях, Гурьев, стараясь не выдавать своих расстроенных чувств, выслушал нагоняй – не за то, что дрался, а за демонстрацию и болтовню, — отправился в школу. И еле дождался конца уроков. Он и без выволочки учителя понимал, что переборщил вчера с эффектами. И хотя мог бы найти этому факту миллион оправданий, отнюдь не собирался этого делать. Ошибка. Придётся отвечать. И исправлять. Если получится.
Ирина пришла к Манежу, как и было условлено. По её лицу, по стеснённым, угловатым жестам Гурьев понял, что действительно переборщил. И сильно. Но всё-таки – она пришла! Значит – всё будет в порядке.
— Знаешь, что-то не гуляется сегодня, — он вздохнул.
— Погода, — поспешила ему на выручку Ирина.
Гурьев был ей очень благодарен, но такого лёгкого способа побега не принял:
— Не в этом дело. Давай посидим где-нибудь, недалеко, перекусим.
— Гур! Ты с ума сошёл?!
— Идём, идём. Надо же поговорить. Тебя распирает от вопросов, а мне следует на них ответить.
Ирина несколько секунд пристально смотрела на него, как будто видела впервые. Покачала головой, — не то удивлённо, не то укоризненно. И вдруг шагнула к нему, решительно взяла под руку:
— Хорошо. Идём.
Гурьев остановил пролётку, велел ехать в Зарядье, в тот самый трактир, где держал нечто вроде явки на всякий непредвиденный случай, — с комплектом одежды, тайничком и прочими хитростями. Он появлялся здесь исключительно редко, так редко, что его лицо почти никому, кроме хозяина, не было знакомо. Но сейчас – пожалуй, лучшего места для разговора и придумать сложно.
Они вошли внутрь, и Ирина поняла, что Гурьев здесь – как рыба в воде. По тому, как вёл он её между столами, каким взглядом смотрел на публику и половых, как экономно и чётко двигался, усаживая её и усаживаясь сам. Это было так ни на что не похоже! Ни на что, известное ей. Ирина выросла в семье, в которой идея посетить подобное заведение даже не могла зародиться в мозгу. Её воспитание, усвоенные ею – вполне органично и необременительно – советские жизненные лекала, которые до сей поры примерялись к привычной действительности почти без заметных сбоев, — всё в ней громко протестовало против того, что происходило сейчас вокруг. Тёмный лес, угрюмый, зловещий, где из-за каждого пенька и кустика смотрит на тебя горящими угольками глаз опасность. И Гурьев, конечно же, не был коренным обитателем этого леса. Он был здесь чужим, как и она. Но если себя Ирина ощущала не столько Красной Шапочкой, сколько зайцем, то Гурьев… Нет, он не был волком в этом лесу. Волк – всё-таки местный житель. А Гурьев – он был здесь егерем, со спокойным любопытством наблюдающим за жизнью и борьбой биологических видов и следящим за тем, чтобы зайцы не обглодали всех деревьев, а волки и лисы не сожрали всех зайцев.
И публика, так явно вдруг утратившая интерес к вновь вошедшим. И расположение столика, за который они сели. И чистая скатерть, расстеленная ещё до того, как Ирина окончательно устроилась на стуле. И сахарница, полная ослепительно белого пиленого рафинада, появившаяся мгновенно – вместе с двумя стаканами ароматного горячего чая, в массивных серебряных подстаканниках, с ложечками не в стаканах, а на отдельном блюдце. И салфетки, и вазочка с оранжерейной гвоздикой, — всё это, а, главное, то, как спокойно воспринимал это Гурьев, окончательно утвердили Ирину в ощущении, что жизнь её вдруг совершенно непостижимым образом вошла в крутое пике. У неё даже уши заложило.
Чай оказался ещё и удивительно вкусным. И пирожное «Меренга», которое донесли через минуту, было восхитительно нежным, не приторным – то, что надо. Ирина уже без опаски осмотрелась. И, вздохнув, подняла глаза на Гурьева:
— Гур, а… А почему ты его не убил?
Он посмотрел на Ирину, — как ей показалось, с любопытством:
— Тебя интересует техническая сторона вопроса? Или моральная?
— Обе, — чуть подумав, произнесла Ирина.
— Технически, — Гурьев вздохнул. — Технически… Скажем так – обстановка уж очень была неподходящей. Море любопытных, внутренний двор. Слишком всё прозрачно. А что касается морали… Строго говоря – академически – он уже покойник, Ира. Ну, протелепается ещё несколько месяцев. Год, от силы. Свои же пырнут ножом в подворотне, спьяну или при делёжке. Зачем мне его убивать? Напрасный труд, — он беспечно пожал плечами.
Ирина смотрела на него с ужасом:
— Откуда… Откуда ты знаешь?
— Что?
— Что его убьют?
— У него написано это на лице, Ириша, — мягко сказал Гурьев. — Большими-пребольшими буквами.
— А у меня? Что написано у меня на лице?
— Что я тебе нравлюсь, — Гурьев был абсолютно серьёзен. — И это радует меня так, что я ни о чём другом не хочу и не могу сейчас думать.
Ирина опустила голову. Кажется, у неё покраснели не только щёки, лоб и уши, но руки и даже волосы.
— Ира, — Гурьев осторожно взял её пальцы, погладил. — Ира.
— У тебя… Тебе ведь ничего за это не будет?
— Нет.
— Я боюсь.
— Чего?
— Что тебя посадят в тюрьму, — с усилием выговорила Ирина. И спросила срывающимся от отчаяния голосом: – Что? Что ты делаешь, Гур? Что-то… Что-то ужасное, да?
— Почему ты так решила? — он не спешил развеять её тревогу, и это, как ни странно, Ирину слегка успокоило.
— Потому что ты мог их убить, — тихо проговорила Ирина, не глядя на Гурьева, но и не отнимая руки. — Не только Силкова. Всех. Как… тараканов. И ты их – не пожалел. То есть… Ты не их! Тебе до них нет дела, как будто они – в самом деле тараканы. Ты… ты не захотел, чтобы это меня… коснулось. Ты только не понял, Гур. Если бы ты с ними подрался, я бы не так испугалась. А так… Ты не только их напугал. Ты меня напугал – до смерти.
