Евгений Красницкий - Отрок. Богам — божье, людям — людское
— Может его в Младшую стражу пристроить?
— Староват, восемнадцать скоро. А! — Настена пренебрежительно махнула рукой. — Такой до седых волос мальчишкой будет. Отец его покойный — Проня Гусляр — таким же был. И женился-то не как люди. Вдова Пелагея Проньку как-то с дочкой в сарае застала, да поленом ему все ребра и пересчитала, а через неделю, так скособоченного, под венец и погнала, чуть ли не тем же поленом. Не тот бы случай, так бы и помер холостяком. Лукашика я ни у кого не отнимаю, девки вокруг него, конечно, хороводятся — веселый, но замуж за пустозвона — разве что, совсем с горя великого… ну или поленом, как папашу с мамашей.
— А Бурей? — Юлька, по девичьему легкомыслию уже позабыв, с чего начался разговор, бессовестно пользовалась редким настроением матери, а Настена то ли не делала вид, что не замечает, то ли действительно поддалась настроению.
— Бурей? Бурей — пес. Такой пес, который за хозяйку жизнь отдаст, не задумываясь, и такой, около которого душой отмякаешь, если к страховидности его привыкнуть сможешь. Защитник — да, преданный — да, умом… тут, как посмотреть — в Ратном и дурнее его народу полно, только застрял он где-то посредине между человеком и тварью бессловесной, да такой тварью, что ее и медведь стороной обходит. Страшной тварью… это мы с тобой его не боимся — ты с младенчества к нему привыкла, а я… — Настена внезапно умолкла, поразившись внезапно пришедшей в голову мысли. — Гунюшка… а ведь если бы Михайла тебя сегодня отлупил, а Бурей об этом дознался, я бы его удержать не смогла. Убил бы он Мишаню… может быть… или Михайла его…
— Что-о-о?
— Да нет, я знаю, что сильнее Бурея в Ратном мужчины нет, разве что Андрей Немой, но Михайла… нет, не страшнее, он вообще не страшный, а… опасный… да, опасный. Меня еще тогда что-то зацепило, когда он от волков отбился и мать к нам привез. Помнишь?
— Помню, только ничего такого…
— Ничего такого? Ты вдумайся: мальчонка, только что от смерти спасся — не сбежал, а победил, и что же? Голос спокойный, говорит толково, руки не трясутся, лицо не бледное. Сделал все правильно, как муж смысленный…
— Ага, и меня отчитал, когда язык распустила…
— Вот, вот. — Настена покивала головой. — И Корзень говорил: на устиновом подворье — первый бой, с взрослыми ратниками! А он все до мелочи запомнил, словно со стороны смотрел… Да! Словно со стороны! Вот оно!
Настена зацепила указательным пальцем нижнюю губу и оттянула ее вниз, что делала только в состоянии сильного волнения или глубоко задумавшись. Юлька, приоткрыв рот, настороженно уставилась на почти неразличимую в темноте мать, контуры фигуры которой выделялись на фоне слабого свечения тлеющих в печке углей. После долгой паузы, Настена, отстранив от себя дочь, положила ей руки на плечи и, вглядываясь в едва различимое пятно Юлькиного лица, спросила:
— Ты никогда не замечала, что в Мишане, как бы два человека уживаются? Один — мальчишка, обычный, как все, а второй — холодный разум… нет, не холодный, а… как бы это… в самую суть вещей глядящий.
Юлька снова испуганно стрельнула глазами в темный угол, но теперь все углы в избушке были темными, она поежилась и неуверенно ответила матери:
— Я же говорила: он иногда… как взрослый с ребенком, даже, как старик… Знаешь, я как-то только сейчас подумала… вот, он отшучивается, когда другой бы или обругал, или рукам волю дал… Так же часто бывает: отец или прикрикнет, или подзатыльник даст, а дед, за то же самое, пожурит, улыбнется. Я же много в других семьях бываю, приходилось видеть.
Хорошо, что было темно. Настена даже зажмурилась от хлестнувшей по сердцу пронзительной жалости к дочери. «Я же в других семьях бываю», Макошь пресветлая, столь щедро одарить и тут же так беспощадно обделить, что за чужим счастьем тайком подглядывать приходится. Как же так? Знать и помнить чуть ли не обо всех жителях Ратного, а собственную дочь… Сыта, обута, одета, лекарскому делу учится с радостью, ярости озверевшей толпы не ведает, костра на месте родного дома не видела и собственной обделенности жизнью не сознает. Разумом… но душа-то тепла просит! Да не защиты от мирских бед она в Михайле ищет, как баба в муже, а доброго, всепрощающего дедушку, заботливого отца! В мальчишке? Потому, что никогда не жила в нормальной семье? Или потому, что он может глянуть из детского тела стариковскими глазами? Из детского тела… От нахлынувшего ощущения жути, перекрывшего даже чувство жалости к дочке, Настена замерла, позабыв, что все еще отстраняет от себя Юльку положенными ей на плечи вытянутыми руками.
Темно-то было темно, но Юлька обостренным ведовским восприятием, что-то такое почувствовала. Поведя плечами она выскользнула из-под Настениных ладоней и сама обхватила мать руками.
— Мам, ты чего? Я же не знала, что Бурей… А Минька не опасный… и не бешеный вовсе, врут на него со зла… он добрый… Мама, ну перестань!
Юлькина ладошка осторожно размазала по щеке Настены одинокую слезу.
— Все так, Гунюшка, умничка моя…
Усилием воли лекарка попыталась взять себя в руки, получалось плоховато — хоть и знала, что успокоить себя порой бывает труднее, чем мечущегося в бреду больного, но сегодня выходило, как-то уж совсем туго.
— Поздно уже, давай-ка, доченька, спать ложиться. Утро вечера мудренее… Да! Ты же голодная, ведь не ужинали мы, а ты и не обедала, наверно. Сейчас…
— Погоди, мама! А как же теперь Минька… Как я?
— Может быть, все-таки завтра?
— Ну, мам!
— Ну, хорошо, хорошо… Минька, говоришь? Значит, перестала его бояться? А?
— А я и не боя…
— Ой ли? А кто, почитай ни разу за весь разговор Михайлу по имени не назвал, все «он», да «он»? Словно Нечистого накликать боялась, да по углам все зыркала.
Юлька ничего не ответила, только смущенно засопела и закопошилась, снова устраиваясь у матери под боком. Какой там муж-защитник? Вот она главная опора и защита — мама, все знающая, все умеющая и способная укротить одним словом, да что там словом — взглядом, любого врага: хоть человека, хоть зверя, хоть… не к ночи будь помянут.
— Значит, ты Михайлу из-за Матвея… двинула?
— Нет, мам. Он… Минька как-то еще догадался, что мы с тобой им крутим, так прямо и сказал…
— Что-о-о? Мы Михайлой? Да с чего он взял?
— Ты же сама говорила, что его Нинее отдавать нельзя…
— Да ты… — От возмущения у Настены даже не сразу нашлись слова. — И ты ему такое ляпнула?
— Нет, он сам… я ничего такого…
— И ты его ударила?
— Ага…
— И этим подтвердила его догадки пустые!
— Ой, мама…
— Нет, ну надо ж такой дурехой быть! — Настена возмущенно всплеснула руками. — И Мишка тоже хорош — додумался! Да вы там все с ума посходили! Куда Анька-то смотрит? Вроде, здравая баба, и Лешка ее муж бывалый… Или только друг на друга пялятся? Так там же еще и Илья — не все пока мозги пропил…
— Да Илья там за все время ни разу не напивался!
— Ну, да! Еще не хватало ему на глазах у учеников под забором в мокрых портках валяться!
— Тебя послушать, так все дураки…
— А ну, придержи язык! — не дала Юльке договорить Настена, потом умолкла сама и сделав несколько глубоких вдохов, заговорила уже спокойным тоном: — Дите ты еще, дите… Ладно, что сделано, то сделано, уже не воротишь. Запомни, дочка, накрепко: когда говорят, что муж голова, а жена шея, и куда шея захочет, туда голова и повернется, мужчины только посмеиваются, даже и не всегда вслух, но про себя посмеиваются. Однако, стоит какой-нибудь бабенке, от «великого ума», в это всерьез уверовать, да еще вид показать — по этой самой шее ей однажды и накостыляют! Не можешь — не берись! А если можешь — по-настоящему, по-умному — то этого никто никогда не заметит, даже и в голову не придет! А теперь скажи-ка: Михайла зло говорил, про то, что мы им крутим, или посмеивался?
— Не то, чтобы посмеивался, но как-то так… мол, вы думаете, что я не замечаю, а я все понял.
— И сама дурой выставилась, и меня выставила, благодарствую, доченька.
— Я ж не нарочно…
— Еще не хватало, чтобы нарочно! Ладно, это — не самое страшное. Слушай дальше… вот уж не думала, что доведется тебе такое объяснять, но, раз уж сама не понимаешь… Такой удар, какой Михайла от тебя получил, мужчины, если их женщина ударила, считают хуже удара в спину — наравне со змеиным укусом держат. А что с ужалившей змеей творят, тебе, я думаю, объяснять не надо? И еще: такой удар, на какое-то время, мужа перед бабой беспомощным делает. Пусть на краткое время, но унижение это запоминается надолго, бывает, на всю жизнь. И случается, что, казалось бы, все забылось, месяцы или годы миновали, помирились давно, но случись бабе того мужа в неловкое положение поставить, или высмеять, даже пошутить неудачно — все! Только кости хрустят, а он потом и сам удивляется: чего на него накатило?
