Спаситель (СИ) - Прохоров Иван

– Не век же высиживать!

– Дурак! Они токмо тово и ждут. Сядь, остолбень! Сегда ворвутся.

Разумно, подумал Истома, приподнявшись на локте и безмятежно наблюдая, словно утомленный отдыхающий на пляже.

Текли секунды. Взгляды и стволы орудий его охранников были прикованы к двери. Окон в избушке не было – стало быть ворвутся, надежда на то, что стрельцы просто разбежались таяла с каждой минутой. Видимо, стрелец с казаком это понимали. Истома покосился на стрельца, из-под мурмолки и промокших вихров, по виску его стекала струйка пота. Взгляд недвижим, дыхание частое. В этот момент дверь с грохотом отлетела. В проеме возникла окровавленная фигура – еще живой. Выстрелы грянули почти одновременно и прежде чем крупный стрелец рухнул в избу, оба стрелявших поняли, что добили своего же. Зарядить не успеют – да и бестолку.

За мертвым стрельцом в дверях появились Щегол и Каин, оба страшные, с пистолем в каждой руке. Пуля от выстрела Каина угодила молодому стрельцу прямо в глаз, а опытный казачишка увернулся от выстрела за чуркой. Щегол подался было за жертвой, но вскрик заставил обернуться – из живота Каина торчал кончик палаша. Каин хрипел, изо рта сгустками выходила черная кровь, позади него пошатывался стрелец. Щегол бросился во тьму на недобитого врага.

Ловкий казачишка тем временем выхватил палаш, но Истома ударом обеих ног выбил его, и тот со звоном заскакал по избе, улетев куда-то в угол. Казак потерял равновесие, и Истома ткнул его под подбородок еще горячим тавром. Казак зарычал и бросился на него – сев на ноги, выбил тавро, стал душить. Из-за цепи, Истома никак не мог поднять руки, чтобы отбиться. В глазах померкло, в голове монотонно нарастал какой-то гул. Нащупав рукой плоть – видимо ляшку, он вцепился в нее из последних сил, но казак, поняв, что скорее надо уже кончать, тоже видимо из последних сил стиснул Истоме шею. Истома скалился, стараясь прижимать подбородок к груди, напрягал все мышцы, извивался, пытаясь спихнуть врага со своих ног, но силы его таяли.

Он попытался было позвать Щегла, но не мог раскрыть рта. Сначала надо умереть самому – всплыл обрывок последней мысли и в тот же миг оковы спали, на израненную шею потекло что-то горячее и на секунду Истома подумал даже, что это и есть она – смерть, но в легкие с тяжелым хрипом ворвался воздух, горло вспыхнуло болью. В ярком свете горнила, Истома увидел, как Щегол ножом перерезает горло казаку – прямо под клеймом, которое он успел ему поставить.

***

Когда через пять минут Щегол вернулся со двора, куда ходил добивать раненых, Истома сидел, прислонившись к горячей печи, и прислушивался к собственному свистящему дыханию. Щегол был хмур – брови сдвинуты к переносице, лицо и казацкий кафтан обильно забрызганы кровью. Он держал в руке молот и зубило.

– Руки, брат.

Истома послушно уложил руки на чурку, Щегол сильными ударами сбил заклепки с оков, тоже проделал с манжетами на ногах. Сбросив с себя ненавистную цепь с кандалами, Истома поднялся во весь рост, прямым проницательным взглядом посмотрел в лицо своему верному бойцу.

– Прости, брат, еже поздно сымались. – Сказал Щегол.

Истома положил руку ему на плечо и рывком притянув к себе молча обнял. Щегол тоже крепко обнял его.

– Надобе уходить, брат. В пяти верстах выше к отоку пост, большо могли услыхать стрельбу.

Истома кивнул и первым направился к выходу, но уперся взглядом в труп Каина.

Щегол тоже остановился, в лице его отразилась боль.

– Жаль Каина. – Сказал он и шмыгнул носом.

Истома присел на одно колено, и ладонью закрыл глаза мертвецу.

– Спи спокойно, брат.

– Пущай на том свете тебе льются меды да присно девы нагие ублажают, – добавил Щегол, чуть не плача, – яко внегда ты любил, брат.

Истома поднялся и оба разбойника растворились во мгле, оставив за собою только трупы, да потрескивающие в зимней тишине печные угольки.

Глава 40

В погожий весенний день Филипп стоял на холме, с которого открывался вид на залитую солнцем долину, наблюдая за началом посевных работ. Он распорядился разместить дополнительную охрану и дозорных в том числе за рекой. Крошечные люди муравьиным множеством распространились от реки до гор, заняв почти треть поля, и где-то там были среди них Аким и Серапион, он слышал их усиленные горным эхом деловитые голоса.

Позади на деревянном дорожном настиле, ведущем из Храма Солнца раздался топот копыт и грохот – из-под сосновых крон вылетела повозка. Завадский с высоты узнал Мартемьяна Захаровича, пестро разодетого как попугай, который сам правил парой лошадей. С ним был какой-то тощий парень. Десяток конных рындарей едва поспевали за ними.

Филипп спустился, обнялся со старым другом.

– Яко наказывал, братец, свез тебе со всего уезду гожих замочников, кузнецов да древоделов, покамест во граде дожидаючи.

– А это кто? – Филипп кивнул на испуганного безбородого парня лет семнадцати с подбитым глазом и вырванным над ухом клоком светлых волос.

– А сый выблядок из холопей удельных, пахаря сын. – Мартемьян схватил выбравшегося из телеги парня и толкнул к Филиппу. – Обаче вместо хлебопашества сей чужеяд присно затейничает, за что сечь и драть ево уже устали. Дивись, скропал давеча из тесаных бревен самоходный дощаник с водяным колесом заместо весел, да сблазнив иных отроков сбежал на нем по Чулыму. Едва сымали прохиндея, всыпали батогами. Ты… поминаю таких чудаков любитель, авось сгодится.

Филипп подошел к парню, тот испуганно глядел в ответ.

– Как зовут?

– Тишкой.

– Я говорю, Тишка, а ты отвечай, что приходит на ум. Понял?

Тишка вопросительно обернулся на Мартемьяна Захаровича.

– Двигатель внутреннего сгорания. – Произнес Завадский.

Парень захлопал глазами.

– Сказывай! – гаркнул Мартемьян.

– Не ведаю, барин, – прошептал Тишка.

– Паровой двигатель.

– Ча… ча… во?

Завадский подошел ближе.

– Ты чем крутил колесо на дощанике?

– Ногами…

– А есть что посильнее твоих ног?

Тишка задумался.

– Лошадь, господин?

Филипп наклонился к парню.

– Огонь, вода и?

Завадский глядел парню в глаза, тот прищурился и в его сером юном взгляде мелькнул проблеск догадки.

– Пар?

– Молодец, – Филипп разогнулся и похлопал Тишку по худому плечу, – еще потолкуем.

– Отвезите его к остальным в город, пусть его там накормят, – приказал он рындам, и обращаясь к парню, добавил, – у нас бить тебя никто не будет.

После того как Тишку увезли, Филипп позвал Мартемьяна на холм показать долину.

– Широко берешь, брат, – одобрил воевода, увидев размах и похлопал Завадского по плечу, – топерва я начинаю тебя понимать. Ведаю кто ты. Будущный человек.

Завадский чуть не вздрогнул, услыхав последнюю фразу. Ему казалось, он окончательно забыл о прошлом, которое изредка только являлась ему в виде обрывков кошмарных снов.

Филипп посмотрел на Мартемьяна, радость на лице которого сменилась озабоченностью, будто он вдруг вспомнил о чем-то неприятном.

– Да еже не позабыл, брат, есть одна худая вестишка… – Сказал он вздохнув.

– Что такое?

– Отряд, овый вез Истому истнили в двадцати верстах от Болотова. А накануне пропали два его рындаря, да одного сыскали среди перебитых стрельцов, а Истомки след простыл – сбежал сучий выборзок, ни даже не клейменный.

Филипп хмуро посмотрел на долину. Мартемьян Захарович, видя его задумчивый вид, спросил:

– Разумеешь еже чего смущатися [опасаться], брат?

– Нет, – покачал головой Завадский, глядя вдаль, – он теперь никто. Просто мелкий разбойник.

***

Тем летом началось настоящее восхождение Филиппа. Словно чувствуя это, перед поездкой он выступил с проповедью под открытым небом. Слушать его вышел весь город. Завадский, уже научившийся улавливать настроение толпы ощутил ее мощную энергию и затянул привычное молчание на рекордные три минуты, добившись страшной тишины и заговорил только когда казалось умолкли даже птицы. В разгар своей речи, он с удивлением обнаружил, что яростно жестикулирует, чего никогда не замечал за собой в прошлой жизни при публичных выступлениях. Он говорил о простых вещах – о прошлом и будущем, о поверженных врагах, о гордости и уважении, но толпа ревела после каждой его фразы, которую он сам почти выкрикивал, тряся сжатыми кулаками перед своим лицом или энергично грозя кому-то пальцем.