В. Бирюк - Косьбище
– Подсади.
Команда, не просьба. Брошена через плечо. Неизвестно кому. Ага, сейчас набегут помогальщики. «А в ответ — тишина». Аким, уже вставивший ногу в стремя, застыл в этой неудобной позе. Потом оглянулся через плечо. Я тебе, дурень старый, помогать не буду. Ивашко и Сухан — мои люди. Без моей команды — аналогично. Чарджи — принц. Он в стременные не нанимался. Охрим сам стоять не может. Звяга на ведьме трудиться — отсюда слышно. Жди, владетель Рябиновский, пока смерд твой свою похоть удовлетворит. Вот тогда и на коня влезешь.
Затянувшуюся паузу прервала Любава — кинулась к Акиму, подставила плечико, начала подпихивать и подталкивать. Дура. Малявке взрослого мужика в седло не всадить. А для Акима это и вовсе — очередная насмешка. Он рявкнул невнятно, ухватил девчушку за плечо. Хотел оттолкнуть… Но передумал.
– Слышь, Ванька, я смотрю, тебе эта сопливка по сердцу. Забирай. Дарю.
Любава ахнула и рванулась ко мне. Но Аким крепко держал её за плечо. Столько радостного ожидания в глазах ребёнка. Достаточно просто кивнуть. Но… сегодня уже было — примерно так же смотрел Чарджи, когда привёз её. Отдаривался ею. И Аким того же хочет.
– Благодарствую, батюшка. Только подарочек такой мне не ко времени — места у меня жилого нет.
– Да ладно тебе. Забирай и пользуй. Пока я добрый. А места нет — так пусть пока у меня твоя холопка поживёт. Я за прокорм много не возьму.
Любава растерянно переводила взгляд с меня на Акима и обратно. Смотреть больно. Я шагнул вперёд и похлопал дрючком по руке, которой Аким держал девчонку.
– Отпусти-ка её. Поговорить надо. А ты беги покуда, погуляй. И вы, люди добрые. Сёдла бы, что ли подправили.
Народ понял. Семейные разборки лучше наблюдать издалека. А в господском семействе — ещё дальше. Когда присутствующие переключили внимание на другие цели… Или хотя бы сделали вид, что переключили, я перекинул дрючок в правую, левой ухватил и вытянул на всю длину конскую узду. Эх, хорошего коня я украл. Ещё с «людоловского хутора». Добрый конёк, работящий, спокойный. Жалко скотинку. Но надо. И со всего маха хлестнул коня по крупу. Конь отскочил, запрыгал. Но узду я удержал. А Аким — стремя. Удержал ногу в стремени. А вторая оставалась на земле. Естественно, он уцепился руками за седло, запрыгал на одной ноге вслед за отскочившим коньком, и — свалился. Прямо под копыта коню. Умница. Это я про коня. Не наступил. Быстро успокоился. Снова стоит спокойно. А рядом, навзничь, с задранной, застрявшей в стремени ногой, лежит Аким. Можно ударить коня ещё раз и он затопчет лежащего — места тут мало. Можно погнать коня вскачь. Тогда Акима разобьёт о землю, о деревья. И я стану владетелем Рябиновским. И никто мне слова не скажет. Сзади, за спиной, когда конёк отскочил и Аким упал, был какой-то «ах». И всё. Кажется, они и не глядят в нашу сторону. Старательно. У всех есть чем заняться. Я упёр Акиму в шею свой дрючок. Подцепил бороду, чуть приподнял и упёр. Как же он мне надоел, старый дурак.
– Твой долг — всё. Всё что у тебя есть. Я спас тебе жизнь земную и душу вечную. Всё, что есть ты. Теперь твой долг — служба. Мне. Вечно. Телом и душой, волей и разумом. Всем.
Крепок Аким. Даже в таком положении он сумел дёрнуть головой, сглотнуть и начать высказываться:
– Ты! Ты сопля недоношенная! Титьку тока-тока а уже…
Я отшвырнул повод, прыгнул деду на грудь и, прижав дрючок ладонями поперёк его шеи, зашипел ему в лицо.
– Остолоп! Дубина! Орясина! Ло седых лет дожил а ума-разума не набрался! Лучник смоленский, а смотреть не научился! Ты не сюда смотри. Ни на это, ни на это. Ты сюда, вот сюда глянь!
Сначала я дёргал себя за рубаху на груди, потом оттягивал щипком кожу на своей ключице в разрезе ворота рубахи. А в конце ткнул растопыренными пальцами себе в глаза.
– Ты! Сотник хренов! Ты что, не видишь, с кем спорить тщишься! Что я старше тебя. Много старше и много умнее. Ты, Аким Рябина против меня как комар-однодневка к вечеру против молодого волчонка. Да, ты свой срок уже прожил, а я свой только начал. До только и моего «только начал» против твоего — в сотни. «Встречают — по одёжке, провожают — по уму». Ты долго ещё «встречать» будешь? До самых «проводов»? До твоих? До поминок? Я тебя вытаскиваю, второй раз смерть отвожу. А ты мне тут… Третьего раза не будет.
– К-какого?
– Не знаю. Только я с тебя защиту свою снимаю. Как Богородица — Покров свой.
Я ещё мгновение бешено смотрел в ему глаза. Потом толчком отжался и поднялся на ноги.
– Чарджи, Ивашка помогите владетелю на коня сесть. И Охриму помогите. Чарджи. Любаву возьмёшь с собой в седло. Насчёт «почти» не забыл?
Снизу, подтягивая штаны и весело отругиваясь от оставшихся возле ведьмы и на ведьме, мужичков поднимался Звяга. Рябиновская команда в сборе — пора отправлять. Да, чуть не забыл:
– Слышь, Аким, сделаю я тебе ещё одно благое дело — вирника заберу. А то болящий объест тебя. Упакуйте там его аккуратненько и, с нашими конями и его барахлом гони ко мне на заимку. Хоть Звяга, хоть Чарджи дорогу знают.
– Господине! А на что нам Макуха? Он-то и живой… А ныне только дерьма мешок.
– Ты, Ивашко, по сторонам посмотри внимательно.
– Ну… лес…
– Ещё раз «нукнешь» — домой в хомуте пойдёшь. Ведьмы — не грибы. Просто так по лесу не растут. Им место особое надо. Для дел их богомерзких подходящее. Ты про источники с «живой и мёртвой водой» слышал? Вот. У Макухи — хребет перебит. Как «мёртвая вода» на раненых да увечных действует — знаешь. Осталось только родничок найти.
– Эта… Господине… А — «живая»?
– «Живую» я и сам делать умею.
Всеобщее охренительное молчание, прерываемое лишь скрипом тяжко проворачивающихся мозгов и глубоко изумлённых вздохов сквозь зубы, подтвердило правильность построения моего бреда. И что характерно — ни одного заведомо ложного утверждения. Для обеспечения полной «ванька-правдивости» придётся спрогрессировать самогоноварение. Или сразу ректификационную колонну для производства спирта делать? Отношения между спиртогонами и самогонщиками всегда были… сложными. Как между дистилляцией и ректификацией. С одной стороны — водка лучше. С другой стороны, мой любимый «Хенеси» — самогон. Как и все коньяки, кавальдосы, виски и бренди. Но что-то делать надо. Потому как «не бывает некрасивых женщин…».
Рябиновкая команда погрузилась, наконец-то на лошадей и уехала. Ивашко с Ноготком и «мужем горниста» отправились перетряхивать барахло местных, что в землянках завалялось. Мы с Суханом спустились к подножью холма. «Обоерукий топорник» как раз встал и, подтягивая штаны, вопросительно посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой, и последний из выживших «птицев», мелкий, непрерывно шмыгающий носом мужичишка, устремился «соприкоснутся» и «оторваться». За 12 лет.
Ещё утром она была «пророчицей» и «святыней», а после обеда стала «местом общего пользования». Как известно, глория, того, мунди. И очень быстро.
Я откинул тряпку с головы женщины. Глаза её были открыты, но слёзы уже не текли. Пульс на шее не прощупывался.
Лицо последнего «толкальщика», старательно исполнявшего свой ритмический процесс, приняло встревоженное выражение. Темп несколько ускорился. «А ну как отберут?». Ладно, фиг с тобой. «Пока тёпленькая» — тоже из фольклора. Не буду мешать.
Мужики вытаскивали барахло из разных мест стойбища. Кое-что совсем рвань, кое-что — оставим на вторую ходку. А вот личный сундучок «пророчицы» — Сухану на плечи. Потом колонна построилась и двинулась в обратный путь. Через версту, примерно в двухстах шагов от тех камней, где на меня кинулась гадюка, нашлось подходящее место: небольшой, но глубокий бочажок. Вокруг камыши стеной, внутри круглое водное пространство. Метра три в диаметре. А глубина… сколько не проверяли — не достали. Кажется, майя называли такие водоёмы сенотами. И почитали их «вратами в царство мёртвых». Тут Угра, а не Чичен-Ица, но нам подойдёт. Для вполне «майской» цели.
Ведьме на шею привязали крупный булыжник из «гадючьих камней» и скинули в воду. Её белое тело пошло головой вниз на дно. Достигло. Ей навстречу поднялась придонная муть. Потом, смутно видимые через толщу воды, туда же, на дно, в слой взбаламученного ила, медленно покачиваясь, опустились и чёрная коса, и несвязанные руки. Наконец и белые ноги её, так и не сойдясь вместе, вытянулись горизонтально в приданном слое.
«Господи! Иже еси на на небеси. Прими в царствие своё душу грешную. Душу заблудшую. И прости нам грехи наши. Вольные и невольные. Аминь»
Мужики, несколько неуверенно перекрестились — забыли как это делается. Натянули на головы шапки, подхватили майно. Ходу, ребята, ходу. Я ещё на вечерний покос успею. Ох, и помашу я своей литовкой! Как же там Толкунова поёт:
«Поговори со мной, литовка.
О росных травах говори.
До звёздной полночи, до самой
Мне радость дела подари».
В то лето цапли с этих лугов улетели на юг раньше других перелётных птиц. И три года, пока я в здешних местах обретался, на болотах этих не гнездились. Вернулись они только когда я с Угры ушёл. А бочажок, в котором мы «пророчицу» на «мёртвый якорь» поставили, люди так и назвали: «Ведьмино болото». Хоть и недолго ей там в одиночестве плавать довелось — соседей я ей добавлял
