Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович
Учились мы интенсивно, баклуши не били — времени на это попросту не оставалось. Ещё бы: каждая минута занятий оплачивалась из нашего собственного кармана, а это, как известно, совершенно иной коленкор, нежели когда платит безличное государство. Это дисциплинирует и заставляет ценить время необычайно. С нами рядом в аудитории, за теми же столами, сидели лучшие ученицы Мариинской гимназии — отобранные по рекомендациям и за особые успехи. Нам ведь в будущем понадобятся умные, образованные помощницы, верно? Я бы, конечно, пригласил и мальчиков из лучших лицеев, но смешанное обучение пока не приветствовалось в приличном обществе, да и, рассудили мы, едва ли от этого будет польза для собственно учёбы: вздохи, томные взгляды — ну их.
Вообще, в моих личных, далеко идущих планах было ускорить получение женщинами полного избирательного права. А то получалась нелепая коллизия: в Финляндии, в составе Империи, оно есть, а на остальной, куда большей территории — нет. Непорядок. Несправедливо. И тогда, рассуждал я, когда женщины станут полноправными гражданками, позиция Звёздного кабинета упрочится несомненно. Я так думал тогда. Возможно, я ошибался в своих политических расчётах — кто из молодости не ошибался? — но не попробуешь — не узнаешь.
В те же самые недели, пока мы погружались в изучение политической экономии и прочих наук, внешняя жизнь, жестокая и неумолимая, напоминала о себе. Papa, потеряв Mama и сам став инвалидом после того злосчастного крушения, сильно изменился. В нём появилась каменная, непрошибаемая твердость, он стал жестче, непреклоннее, словно бы очерствел ко всему, кроме нас, детей. Эта перемена в его характере вскоре проявила себя в полной мере.
Маклакову, тогдашнему министру внутренних дел, человеку умному и энергичному, удалось, наконец, разузнать, что крушение царского поезда было делом рук боевого крыла польских социалистов, той самой партии Пилсудского, что металась между идеями независимости и социалистическим террором. Следы злоумышленников привели сыскное отделение прямиком в Варшаву, где группа боевиков была заблокирована в большом, шестиэтажном доходном доме. Маклаков, получив донесения, готовился к приступу. Надо отдать боевикам должное — в них ещё оставались следы некоего подобия рыцарства: они не стали брать жильцов в заложники, а позволили всем покинуть здание. И лишь после этого начался штурм. Боевики, обречённые, отчаянно отстреливались; к удивлению властей, у них оказались на вооружении не только револьверы, но и пулемёты системы «Максим», и ручные гранаты. Видя упорное сопротивление и неся потери, Маклаков, имея на руках открытый лист, подписанный Государем, — а тот, узнав подробности, был неумолим, — призвал армейскую артиллерию. Под угрозой расстрела дома прямой наводкой из орудий он потребовал немедленной и безоговорочной капитуляции. Боевики, видя бесполезность дальнейшего сопротивления, но будучи фанатиками своего дела, предпочли смерть позорному плену — и подорвались, приведя в действие заранее заложенные заряды. Позднее подсчитали, что в их распоряжении было не менее десяти пудов динамита. Чудовищной силы взрыв не только полностью уничтожил дом, обратив его в груду дымящихся развалин, но и изрядно повредил близлежащие здания. Были, естественно, пострадавшие как среди армии и полиции, так и среди варшавских обывателей.
Либеральные газеты, как российские, так и заграничные, разумеется, подняли истошный вой. «Бесчеловечная операция!», «Пренебрежение жизнями мирных граждан!», «Внесудебная расправа!» — кричали заголовки. С газетами заграничными поделать ничего было нельзя, это была даровая реклама для наших геополитических противников. Но газеты российские получили от министерства внутренних дел строгое предупреждение. Всего одно. Не все, впрочем, этому предупреждению вняли. Те издания, что повторили за своим парижским или лондонским коллегами плач по «жертвам режима» и «пламенным борцам за свободу», были закрыты. Мгновенно и бесповоротно. Безо всякого права на возобновление деятельности. Это был жёсткий, даже жестокий, но в тех условиях, пожалуй, единственно возможный ответ на вызов террора. Papa не дрогнул. И в этом новом его качестве — непреклонного Самодержца, карающего злодеев, — была своя, пусть и мрачная, историческая логика.
Игрушки кончились, сказал Маклакову Papa, и в этих двух словах заключался, пожалуй, новый манифест, ознаменовавший окончание одной эпохи и начало другой, куда более суровой и бескомпромиссной. Сказал он это тихо, почти буднично, но мы все почувствовали ледяное дыхание окончательного решения. Это была не метафора, а констатация факта, подобная щелчку фотографического затвора. Или затвора винтовки?
Он, человек по складу ума военный, всегда предпочитавший действие рефлексии, теперь погрузился в чтение — но не то, которое служит для развлечения. Он приказал доставить себе из архивов старые, пожелтевшие от времени репортажи об убийстве короля Александра и королевы Драги Обреновичей в белградском дворце. И затем — все материалы о сараевских убийствах, которые всего несколько недель назад потрясли мир. Papa, конечно, знал об этих событиях и раньше, но знал как политик, отстранённо, как о пешках в сложной дипломатической партии, где смерть — лишь один из возможных ходов. Теперь же, как безутешный вдовец, увидевший собственную жену, изуродованную крушением, он смотрел на всё это в ином, трагическом свете. Гибель мужчин на троне — издержки опасной профессии монарха, как ни цинично это звучит. Но страшная, зверская гибель королевы Драги, затоптанной и изрезанной заговорщиками, и смерть Софии, умершей почти на руках у мужа, — это было нечто иное, что задевало его за живое, било по внезапно оголенному нерву. Особенно возмутило его, как человека чести, то, что Дмитриевич, тот самый Апис, лично участвовавший в убийстве Драги и подготовивший сараевское покушение, продолжал считаться в Сербии едва ли не национальным героем и спокойно служил в высоком чине. Это было уже вне всяких рамок приличия, это пахло каким-то новым, варварским миропорядком, где цареубийство возводилось в доблесть.
И его отношение к австрийско-сербскому конфликту, изменилось в корне. Раньше в ходу была традиционная парадигма: Россия — защитница славянских братьев. Теперь же он спрашивал себя и других: Что? Воевать, проливать кровь русских солдат и офицеров за тех, кто убивает женщин? За тех, кто возводит убийц в ранг героев?
Это был вопрос не политический, а глубоко человеческий, и ответ для Papa был очевиден.
Papa дал длительную приватную аудиенцию австрийскому посланнику. Не знаю доподлинно, о чём они говорили с глазу на глаз — Papa принял беспрецедентные меры к тому, чтобы разговор никто и ни при каких обстоятельствах не мог подслушать. Даже я. Но результаты этой аудиенции не замедлили сказаться и были более чем красноречивы. После этой встречи в австрийских и германских газетах, ещё вчера полных антироссийских шпилек, как по мановению волшебной палочки, появились материалы о священном праве на возмездие. Недавний штурм дома в Варшаве в их подаче волшебным образом превратился из «зверской расправы» в образцовую «полицейскую операцию по ликвидации притона опаснейших убийц и террористов». В свою очередь, из российских газет, столь же внезапно и тотально, исчезли все патриотические призывы о немедленной помощи «братьям-сербам». Совершенно, как будто их и не было никогда. Это была блестящая, тихая дипломатическая операция, показавшая, что у старой Европы ещё есть общий язык — язык интересов.
И ещё одно исчезновение стало частью этой новой, молчаливой политики. Бесследно исчез Пилсудский. Исчез — и всё. Его не оказалось в его краковской квартире, его не было на явках, его не было нигде. Лондонские и парижские леволиберальные газеты, конечно, сразу же завопили, что он был похищен агентами русской охранки. Но ни Россия, ни Австро-Венгрия на эти крикливые сообщения не отреагировали ни единым словом. Полное, презрительное молчание. Что ж, как говорится, французы лают, ветер носит. Судьба одного революционера, пусть и известного, была ничтожной платой за новый роббер большой политической игры.
