Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР (СИ) - Калинин Алексей

— Да ну, Володя, зачем? — смущённо проговорил Семён Абрамович. — Хватило бы и того, что ты на празднование зашёл.

— Бобыли, бобыли… Кто бы говорил, — хмыкнула Матрона Никитична. — Мы-то с Семёном успеем на твоей свадьбе погулять? Сможешь взять Париж, как Александр Первый в своё время?

— Смогу-смогу! — грустно улыбнулся Высоцкий. — И никто нам не помешает! Так чего же мы всё стоим и меня слушаем? Я же голоден, как чёрт! Ну, и чем же нас тут угощают?

Он улыбнулся и моё оцепенение спало. Показался каким-то своим, родным. Вовсе не тем, что на экране телевизора, каким-то отстраненным и задумчивым.

Жених и невеста засуетились, начали всех усаживать за стол. Людмилу с мужем посадили со стороны Матроны Никитичны, а Владимира со стороны жениха. Мы же с Макаркой уместились на оставшихся стульях и табуретах.

Как оказалось, отец Владимира Семёновича служил в своё время бок о бок с Семёном Абрамовичем. Их даже называли «Два Симеона», поскольку оба были евреями. Да, для меня тоже было небольшим открытием, что Владимир Семёнович был наполовину еврей. Он даже зачитал мне небольшое стихотворение из своего раннего: «В дни, когда все устои уродские превращались под силою в прах. Жили-были евреи Высоцкие, неизвестные в высших кругах».

И вот, когда Семён Абрамович позвонил старому другу, чтобы поделиться радостной новостью, то тот попросил приехать и поздравить сына. А уже сам обещал подтянуться позднее, так как не успевал на самолёт.

— Эх, Семён Абрамович, вот зря вы так, — говорил Высоцкий. — Я же звал вас в «Каму», что на Верхней Радищевской. Там бы девочки стол накрыли, всё подготовили, я бы вам песни спел.

— Так ты и здесь можешь, Володя. И тут я тебя лучше услышу, — улыбнулся в ответ Семён Абрамович.

— Гитару-то я в театре оставил, — вздохнул Высоцкий. — Так торопился, что только на половине пути вспомнил… А! Чу! Слышите?

Он поднял палец. Мы невольно замолчали. Со стороны открытого окна донеслось бренчание расстроенной гитары и заунывное пение. Вечер притащил под окна домов ребят, которые успели нагуляться за день и теперь решили, что настало время для ночных баллад…

— Я сейчас попрошу! — подскочил Макарка. — Похоже, там знакомые поют.

— Да? Ну давай. А мы пока смочим горло, чтобы лучше пелось. За молодых! — поднял стопку Высоцкий. — Чтобы им прожить в счастии да согласии много-много-много лет!

Макар помчался на улицу, а мы выпили ещё по одной маленькой. Больше разговаривали да поздравляли «молодых», чем употребляли. Что там говорить, если спустя час застолья ополовинилась только одна бутылка «Столичной»?

Я помню, что в наше время такую бутылку водки называли «морячком» за за пробку-бескозырку из твердой фольги со свисающим вниз «язычком» для удобства откупоривания, которая формой напоминала одноименный головной убор моряков. Дёрг и открыто. Никаких усилий по откручиванию.

Высоцкий засмеялся, но тут же замер, прислушиваясь. Из окна теперь доносились не только гитара и пение, но и оживлённые голоса — видимо, Макарка искал общий язык с ночными бардами. После взрыва смеха бренчание на гитаре возобновилось.

— Похоже, наш дипломат не смог убедить знакомых, — вздохнул я.

— Ну что же, дипломатия — дело тонкое. Оно торопливости не любит, — проговорил Высоцкий.

В этом время в квартиру зашёл Макарка, зажимающий ухо. Все взгляды уставились на него.

— Что там, сын? — сурово спросил Михаил. — Тебя побили?

— Не побили, — вздохнул Макарка. — Я попросил для Владимира Семёновича, сказал, что у нас свадьба, а они… Гвоздь назвал меня брехлом и ухо выкрутил… Не поверили, в общем.

— А ты? — Михаил сдвинул брови.

— Их больше, — ещё раз вздохнул Макар. — Я с Гвоздём потом поговорю, когда один на один буду. За ухо он ещё ответит.

— Слова не мальчика, но мужа! — похлопал его по плечу Высоцкий.

— Это правильно, — кивнул я. — Тактическое отступление — вовсе не побег. Хотя… какая свадьба обходится без драки?

— Так что, пацанам наваляем? — поднял бровь Михаил. — Несолидно как-то.

— Нет, не наваляем, а… подшутим, — улыбнулся я. — Есть такая штука, называется «жираф». Вот с ней мы и подойдём к ребятам.

Я в быстро описал старую разводку. Такой прикол у нас проходил среди друзей пару раз. Тут вряд ли его знают, поэтому можно попытаться отомстить за Макарку. Причём это сделает он сам!

— Ну что же, дерзайте, а мы из окон посмотрим! — проговорил смеющийся Владимир Семёнович. — Если будут бить, то кричите громче.

— Обязательно покричим! — подмигнул я в ответ.

Я вышел в ночной московский дворик. Тут ещё не было всё заставлено машинами. Ещё не слишком холодно, но уже чувствовалась августовская прохлада. Клён шелестел пока ещё зелёными листьями, бросая на асфальт причудливые тени.

Воздух был прозрачен и чуть влажен, словно в нём растворились первые предвестники осени. Где-то за углом, в открытом окне, тихо играло радио — мелькали обрывки мелодии, голос диктора. Потом снова музыка, уже знакомая, но неуловимая, как сон.

Я остановился под фонарём, и свет его, жёлтый и неяркий, падал на асфальт неровным кругом, будто островком в этом тёмном море ночи. Из-под ног вырвался лист — ещё зелёный, но с жёлтой каймой по краям, как будто жизнь уже начала потихоньку отпускать его. Симпатичный. Ветер погнал его прочь. Он шуршал по асфальту, цепляясь за шероховатости, и казалось, что он шепчет что-то на своём, непонятном мне языке.

Где-то вдалеке проехала машина, её свет скользнул по стенам домов и погас. И снова стало тихо — только листья, только этот лёгкий ветерок, который несёт с собой запах скошенной травы и чего-то ещё, неуловимого, но знакомого с детства.

Гитаристы расположились неподалёку. Возле детской площадки. Пять пацанов и три девчонки. Они настороженно уставились на нас с Макаркой, когда мы подошли ближе.

— Чего, заступника привёл? — сказал один, долговязый.

Похоже, это он гордо носил кличку Гвоздь.

— Нет, не заступника. Переговорщика, — улыбнулся я и вытащил из кармана круглую баночку с надписью «Монпасье». Из другого кармана вынул кулёк, приоткрыл его и показал содержимое.

Пока я всё это показывал, Макарка встал на обговорённую заранее позицию. Вскоре его месть должна начаться.

— Семечки? — удивлённо произнесла одна из девчонок.

— Не просто семечки, а зажаренные самой большой умелицей на свете. И это моя ставка, — улыбнулся я.

— Какая ставка? В карты играть будем? Так нам батя не велит, — дурашливо протянул Гвоздь.

— Не, не в карты. Малы вы ещё в карты на ставки дуться. А вот давай сыграем в «Жирафа»? Если ты выиграешь, то отдаю вам конфеты и семечки, а сам убираюсь с позором домой. А если я выиграю, то вы дадите на пару часов гитару. Согласны?

— Дядь, ты нас за дураков принимаешь? Предлагаешь какую-то игру, а ни правил, ни карт — ничего не предъявляешь. Сейчас ляпнешь что-то своё, а мы уже поручкались… — осторожно сказал Гвоздь.

Осторожный, гад. Что же, это даже хорошо.

Я кивнул:

— Правила просты. Мы с тобой берём по черенку ложки в рот и лопастью поочередно хлопаем друг друга по макушке. Вот так! — я показал, взяв столовую ложку в рот и резко наклонив голову. — Ты вроде парень жилистый, шею имеешь длинную, так что замах должен быть сильным. Кто первым сдастся тот и проиграл. Согласен?

— Чего? Ложкой по макушке? И всё? — недоверчиво взглянул на меня Гвоздь.

— Ну да. Или боишься? Девчонки вон как на конфетки облизываются…

Взял «на слабо». Теперь Гвоздю деваться некуда — отступит и потеряет авторитет среди друзей.

— А давайте! — сказал Гвоздь и взял из моих рук ложку.

Обтёр черенок о край футболки и зажал между зубами. Я послушно наклонил голову. Он ударил так, как я показывал. Удар получился не очень сильный. Так себе.

— Теперь моя очередь, — сказал я.

Гвоздь наклонил бритую макушку, а я взмахнул ложкой в воздухе. В это время, стоящий позади Гвоздя Макар хлопнул запасённой заранее ложкой по макушке противника. Получился звонкий щелчок.