Лауро Мартинес - Лоредана
Как же хорошо я запомнила эти слова, казавшиеся началом опасной молитвы, ибо они заставили меня вздрогнуть и показались странными и неуместными; неудивительно, что Агостино вечно не сводил с Марко глаз, а Марко нравилось, что на него смотрит Агостино Большие Руки, он расцветал под этим восхищенным взглядом. Это было видно за столом, они ничего не скрывали, они были словно двое возлюбленных из вымышленной истории, одной из «Новеллино». Много раз я пыталась принять участие в их разговорах, но не могла, как ни старалась, потому что они говорили о поэтах, имен которых я никогда не слышала, например о Кавальканти или Овидии, и конечно, куда мне было без знания латыни? Они обходились со мной мило, очень мило, не могу пожаловаться, но мне были недоступны их беседы, и я завела привычку часто оставлять их наедине.
9. [Орсо. Исповедь:]
Прежде чем закончить рассказ о семействе Барди, я хочу заметить, что уже к двенадцати годам знал, что Флоренция представляет собой два города. Задуматься об этом меня заставили предупреждения – мальчиков часто об этом предупреждали – не ходить к высоким стенам в полные опасностей кварталы рабочих и бедняков, поскольку нас там могут избить или ограбить. В моем сознании бедные люди были связаны со стыдом, уродством и темными делами, а также с мрачными звуками труб городских геральдов, возвещавших о начале кровавых представлений нечеловеческого страдания.
А затем все перевернулось, словно во время землетрясения. Не успело мне исполниться тринадцать, как меня забрали из семьи Барди и поместили в монастырь Санта-Мария-Новелла. Теперь вместо мальчиков и женщин меня окружали мужчины, вместо девушек – бородатые люди; из дружелюбной обстановки я попал во враждебную, от сладких ароматов – в затхлость и зловоние, из тепла в холод, от смеха к молитвам, из мягких тканей в грубую шерстяную одежду, к обильной, тяжелой, комковатой, тепловатой монастырской пище.
Годами ранее, когда меня забирали с фермы в окрестностях Венеции, я плакал не переставая – настоящий плакса! Но на этот раз слез не было, если не считать момент прощания с Примаверой и Ванной. И хотя я обнял их с нежностью, я испытал безутешное чувство, что все кончено. Не было рыданий или объятий и с монной Алессандрой, хотя я отчаянно этого желал. Мессир Андреа призвал меня и все объяснил. Мои опекуны из Венеции решили, что, преуспев в латыни, я должен в назначенный срок стать священником, монахом Доминиканского ордена и посвятить себя Кресту и молитвам об их спасении и о спасении других. Там обо мне позаботятся. Я должен быть благодарен. На мое образование и личные расходы прислали хорошие деньги, венецианские дукаты. Я должен возблагодарить Бога за столь удачный жребий.
Молиться об их спасении? Но кто были эти они? Мужчины или женщины? Когда они явят свои лица? Когда обретут имена? Как я могу молиться о незнакомцах? Или я должен этому научиться?
Из-за потрясения, с которым я вступил в монастырь Санта-Мария-Новелла, мои первые впечатления о нем нечетки. Страх – ощущение маслянистой, грызущей физической пустоты в желудке – скрутил мои внутренности. Я сжался, как животное, пытаясь защититься. Повсюду холодный камень, изображения коленопреклоненного Святого Доминика, сцен мученичества и распятий, фигуры в рясах, распространяющие вокруг себя резкий запах, длинные коридоры, в которых раздавался стук ботинок или шарканье сандалий, застарелый запах мочи, большой монастырь, шумные трапезы в сводчатом зале – все это да предрассветные часы молитвы остались в моей памяти от той жизни. Что мне оставалось делать, кроме как молиться, учиться и плакать, пока я не засыпал в своей келье, расположеной рядом с кельей настоятеля, Ланфредино дели Адимари, utriusque iuris doctor [1]. Этот добрый, но требовательный человек (интересно, позаботились ли об этом заранее мои опекуны) сразу взял меня под крыло, подробно разъяснил мне все законы жизни братии, а также мои обязанности, расписание молитв и занятий, правила поведения и предупредил, чтобы я избегал тесной дружбы любого рода. Мне запрещалось входить в чужие кельи и впускать кого-либо в свою. Я догадывался, что речь вновь шла о неуправляемой плоти, на этот раз о плоти мужей, одетых в рясы святых орденов. На самом деле среди запахов и неряшливых бород, на которых коркой застыли остатки трапез, сырой шерсти и мрачной обстановки одно упоминание о плоти вызывало во мне отвращение. Я жаждал быть чистым духом.
Во время нашей второй или третьей беседы мессир Ланфредино особо предостерег меня в отношении двух монахов. Хорошо зная их, он сказал, что они будут льстить мне и ласково со мной разговаривать, но истинной их целью будут поцелуи и прикосновения. Я был изумлен. Но со временем, как он и говорил, один из них, брат Бенедетто, краснолицый человек со складкой жира вокруг шеи, шепнул мне, что хочет покачать меня на коленях. Я стал избегать его с куда большей изобретательностью, чем когда-то избегал Ветторио. Однако более настойчивый брат Тимотео, старое женоподобное существо с пухлыми губами и бегающими глазами, называл меня il bel Orsino. Вообразите себе мое удивление. Снова и снова он пытался предложить мне деньги, сладости, комплименты или советы. Несколько раз он хватал меня, но я отталкивал его и поднимал такой шум, что он исчезал. В конце концов Тимотео и Бенедетто были приговорены к двум месяцам на хлебе и воде в запертых кельях монастыря. И хотя я сожалел о содеянном, при случае я бы возобновил свои жалобы.
Просматривая то, что я только что написал, я понимаю, что был горд и самодоволен. Не забывайте, однако, что мне было всего тринадцать лет, и я чувствовал себя одиноким, ужасно одиноким. Моей жизнью распоряжались самым таинственным образом. А в монастырях, как вы знаете, наши эмоции часто не находят пищи. Что было бы естественнее для меня в то время, чем найти другого мальчика или искать нежности у взрослого человека? Временами я, вероятно, желал этого, но был слишком зол, слишком испуган и слишком верен своим воспоминаниям о сестрах Барди. О, эта сладость! Они являлись, подобно свету – свету во всех его формах: солнцем, звездами, кострами, свечами – в моих снах. Они были нужны мне, а не старый вонючий мужлан или лукавый женоподобный монах.
Под вездесущим взглядом настоятеля, мессира Ланфредино, я постиг смысл религиозного пути, и этот путь был связан для меня с вопросом о том, кто я, откуда пришел, кем стану, со стыдом перед моим незаконным рождением. Найти Бога значило для меня обрести свою истинную и высшую сущность. О том, что я родился вне брака, я узнал поздно – когда подписывал документы. Поскольку я собирался стать священником, мое рождение должно было быть узаконено, и необходимые бумаги, как уверил меня настоятель, уже готовились в Риме. Очень хорошо, но какие люди окажутся в таком случае моими родителями? Мессир Ланфредино не открыл мне этого, а когда я стал настаивать, поднес палец к губам и сказал, что если мне суждено когда-нибудь об этом узнать, я узнаю, но в любом случае Орсо Венето останется моим именем. Долгое время я хотел назваться Орсо Овенето, именем, окруженным четырьмя «О». О! О! О! О! Но «О!» мы произносим как в радости, так и в горе.
В пятнадцать лет я порой изыскивал возможность провести пару часов за пределами обители. Зрелище публичных истязаний и казней, совершаемых на улицах Флоренции, никогда не переставало волновать меня. Воспользовавшись дружескими связями мессира Ланфредино, я присоединился к Братству Милости Святой Марии, располагавшемуся рядом с главной правительственной площадью. Теперь я соприкоснулся с теми, кому вскоре предстояло умереть. Служба братства состояла в том, чтобы возносить молитвы и приносить утешение всем заключенным, мужчинам и женщинам, перед казнью. Мы шли во главе кровавой процессии, вознося молитвы о спасении души приговоренного, который был обычно охвачен таким безумным ужасом, что поначалу все наши усилия уходили на то, чтобы привлечь внимание бедного существа.
Мы разворачивали изображения Мадонны и окровавленного Христа перед глазами осужденных, дабы напомнить им, как страдал сам Сын Божий, и пообещать утешение Марии, а их в то время тащили по лестнице к эшафоту. Почти всегда эта процедура была невыносима для меня, и, не дожидаясь страшного момента убийства, я обычно спешил прочь, слишком потрясенный и испуганный, чтобы смотреть на то, как жертвы захлебываются кровью, извергают экскременты и мочу, как от удушья искажаются их лица.
В худших случаях никаких жидкостей не проливалось, только повсюду разливался запах горелой плоти, как в случае с моей первой Беттой. Одна из жертв была темноволосая флорентийка. Как и несчастную девушку из Болоньи, ее принудили повесить на шею в знак позора и горькой доли тело ее мертвого младенца – это зрелище могло бы и камни заставить плакать. Исполнилось ли ей хотя бы четырнадцать? В горячке и ужасе следил я за тем, как девушку бросили в небольшую соломенную хижину, сооруженную специально для нее. Затем палач поджег солому. Молитвы пронеслись сквозь притихшую удрученную толпу, которая, казалось, трепетала и извивалась вместе с языками пламени. Зрители ничего не имели против преступницы. Удивительно, но иной раз крепкие мужчины, приговоренные к повешению, захлебывались на помосте детскими рыданиями, тогда как даже на виселице маленькие женщины со строгими лицами сосредоточенно смотрели вперед и, казалось, ничего не чувствовали, словно уже покинули свои тела. В толчее собравшихся зевали дети, пока старшие выкрикивали проклятья, стонали, смеялись, толкали друг друга, тыкали пальцами в воздух.
