Сергей Мстиславский - Грач - птица весенняя
Толпа дрогнула. Но лица, растерянные, потемнели гневом. Сразу исчезло ошеломление, которое нашло было от одной мысли, что фабрику закроют. Куда, в самом деле, пойдешь с семьями, да еще в январе, после святок тотчас, когда последние деньги прожиты?! Была под ногами земля — не стало земли: пусто. В пустоте закачались даже самые крепкие. Ну а ежели только о плате идет разговор — это уж дело спорное.
Василий крикнул сразу же, едва договорил купец. Крикнул во весь голос:
— С чего скидывать-то? И то с голоду пухнем! По шестнадцать часов в день работаем, а платишь по восемь целковых в месяц. На хлеб не хватает…
— Правильно! — подхватил «гренадер» и полез вперед, к крыльцу, буравя толпу. — Это что ж будет? Последнюю кровь из грудей отсосешь, вурдалак!
Ряды сдвинулись, затопотали и взорвались сотнями криков:
— Правильно! Никаких сил нет!..
— С вычетами — и восьми целковых не наберешь…
— Бабам и поденным по пятиалтынному в день платишь…
— Да и те не деньгами платят — из твоей же лавки товаром…
— А цены там против прочих-вдвое…
— Еще пятак скинешь — чего останется?..
Задние напирали. Вкруг крыльца прибоем забушевала толпа. Над головами, как дымки выстрелов, взлетали от вскриков белые облачка пара. Губернатор чуть отступил на полшага назад, побагровел еще пуще, и из-за его спины бочком, придерживая шашку, выдвинулся становой пристав.
Тарас стоял уже на приступках. Он кричал, задрав вверх рыжим волосом поросший, не бритый давно подбородок:
— Уток гнилой! Кровью харкаем с утка твоего! На, держи!
Прямо под ноги купцу легло клейкое, черной кровью расцвеченное пятно.
Генерал дернул брезгливо шеей, скосил глаза — и тотчас пристав выгнул сутулую, толстую свою спину, как старый ожиревший кот перед мышью, а из заднего, самого заднего ряда толпившихся на крыльце мундирных людей соскочили тяжким и неуклюжим прыжком прямо в подметенный к крыльцу с боков снег, увязая в нем по колено, городовые в черных шинелях.
Но купец благодушно поднял пухлую старческую свою ладонь. И пристав разогнулся, вопросительно и испуганно оглядываясь на начальство.
— Это как же, стало быть, понять, милый? — щурясь, сказал Прошин, глядя не на Тараса, а мимо него. — Выходит, ты как будто не согласен…
— На новый расценок? — Тарас оглянулся на толпу. В двух шагах увидел он напряженное и буйное лицо Василия. — Это, то есть, чтобы совсем без цены, задарма на толстое твое брюхо работать?.. Ясное дело — не согласен.
— Что ж, я не неволю, — кротко вздохнул фабрикант и посмотрел на губернатора. — Храни бог неволить. Несогласен — получи расчет и иди себе на все на четыре стороны… Иван Захарович…
Управляющий и так стоял под самым локтем купца, на случай он пододвинулся вплотную. Прошин показал, усмехнувшись, на «гренадера»:
— Утрудите себя, пройдите в контору, выдайте немедленно Анике-воину этому (улыбка стала шире и ласковее) в окончательный расчет… ежели что причитается.
Управляющий сошел по ступенькам. Следом за ним заторопился пристав. Под крыльцом уже дожидались, оправляя портупеи и шинели, городовые.
«Гренадер», брезгливо сжав бледные губы, двинулся в направлении к флигелю, где помещалась контора. Но ступил два шага всего: Василий придержал его за руку:
— Нет, погоди! В одиночку такие дела не делаются… Не за себя-за всех говорил. И отвечать не тебе одному.
Управляющий пробормотал, опасливо поглядывая на толпу:
— Ты что, тоже не согласен? Сделай твое одолжение, иди получай расчет.
Но Василий тряхнул головою насмешливо:
— Еще бабушка надвое сказала, кому тут расчет получать. Мы тоже счет ведем, будьте покойны…
Он оглянулся на соседей, снова тряхнул головой — и от передних рядов к задним, накатываясь и спадая, прошел гул. На крыльце задвигались перешептываясь. С генералом рядом, словно из земли, вырос высокий, как бойцовый петух, — в шпорах-офицер. Губернатор отдал какой-то приказ, приставив щитком ладонь ко рту. Офицер откозырял и беглым шагом заспешил к калитке в задней стене. По рядам прошло торопливым шелестом-шепотком:
— Казаков… За казаками побег…
Гул стих. Теснее сжались плечами люди. Кое-кто уже повернул голову к воротам: вот-вот с гиком въедут опричники царские, вставая на стременах для большей упористости взмаха, разминая плечи, задирая уздечками конские морды вверх — так легче коня на человека бросить.
Прошин шагнул к самому краю крыльца. Он не улыбался больше. На лбу, под собольей шапкой, прорезались морщины, ощерился не видный до тех пор, желтый, как у колдуна в сказке, клык.
— Это что ж такой пошел за разговор?.. Я — по-божьи, полюбовно, а тут прямо сказать, перед его превосходительством, господином губернатором бунт?.. Нам тут спорить не о чем: мое дело было-сказать, ваше дело — то ли принять, то ли нет. Силком я к себе никого не тащу. Неугодно — милости просим, получайте расчет. Чем боле рассчитаю, тем мне боле на пользу. Сергий преподобный — свидетель. Но только, в таком разе, из казарм моих фабричных выкидайтесь в одночасье, часу, говорю, не мешкая, со всем вашим порождением. Закон мне не дозволяет у себя на квартирах держать, которые суть злостно не работающие… Вот и его превосходительство подтвердят… Выкидайтесь, я говорю!
— На мороз — голышом? Ребят — в снег головенками?.. Так, по-вашему?
Голос рванулся из самой глубины толпы, но тотчас затонул, зачах в причитании баб.
— Едут! — крикнули от ворот, и ближайшие к въезду торопливо стали отходить в сторону.
— Бабы, тише! Хозяин говорит.
Михальчук выскочил на самый перед неведомо откуда. Он махал длинными, огромными, цепкими, обезьяньими своими руками. Прокричал, обернулся к крыльцу. Шум действительно стих.
Ряды сжались еще тесней.
— Это что же… петля?
— Зачем петля?.. Это кто же такое слово… неподходящее? — Прошин вытянул шею, точно и в самом деле хотел опознать в густой, тысячеголовой толпе говорившего. (И вслед за ним вытянули шеи и все стоявшие на крыльце.) — Зачем петля?.. Вольным воля. Вы, царской неизреченной милостью, не крепостные, не рабы какие нынче: сами себе, можно сказать, господа. Своей охотой в забастовщики идете.
Испуганно проскулил кто-то, не разобрать — не то старик, не то баба:
— Какие забастовщики! Христос с тобой!..
Ответил на этот раз губернатор. Ему, очевидно, неловко стало стоять так, на виду у всех, бессловесным. Он заговорил. Голос — для всех неожиданно оказался скрипучим и тонким.
— Да бросьте вы с ними канителиться, Сергей Порфирьевич! С ними, знаете, короткий должен быть разговор.
— Действительно! — Фабрикант покачал головой. — Надо б на них рукою махнуть, да жалко, ваше превосходительство… Хороший ведь народ, только что темный. Ежели мы его не пожалеем, ему и бог не заступа… По вашему, однако, приказу покончим.
Он опустил взгляд с высоты каменного помоста и нацелился рукой на худого оборванного ткача в первом ряду. И сейчас же испуганно попятились от него, словно от обреченного, соседи.
— Твоя как фамилия?
Ткач ответил глухо:
— Бережной Михаил.
— Принимаешь расценок?
Бережной оглянулся исподлобья, но не поймал ничьих глаз в стихнувшей толпе: все стояли потупясь. И заплакала тихим плачем здесь же, рядом, рухнув коленями в снег, баба:
— Миша… Миш… Ребяток пожалей! Пожалей ребяток, Михаила!.. Они ж махонькие…
Еще раз оглянулся на ряды Михаил:
— Братцы! Как же это будет?..
Из толпы отозвались, не поднимая глаз:
— Сам решай, как… по совести.
— По совести… — выкрикнул ткач и рванул на груди лохмотья. — Ежели по совести, на!.. Пей нашу кровь, ирод!.. Не согласен!
— Ми-хай-ла!..
Вскрик подхватили бабы. В их вое потонул голос хозяина. Видно было только, как перевел он указующий палец с Бережного на ближнего к нему, неосторожно поднявшего глаза ткача. Что-то крикнул Василий…
Рабочий, указанный фабрикантом, пошатываясь пошел к крыльцу. Но в обгон ему рванулся сквозь расступившиеся ряды другой, начальством не вызванный и вообще неведомый ткач. Городовой, ближайший, изловчившись, схватил его сзади за локти. И тотчас выпустил. Ткач, задыхаясь, крикнул:
— Кончай мучительство! Твоя сила — гни! Кончай, говорю, не мотай душу! Согласны.
Двор дрогнул опять, весь, от крыльца до ворот, от последнего человека и до первого; по рядам прошло глухо, не понять — вправду или нарочно, все или никто:
— Согласны!
Тарас взметнул руку:
— Товарищи!..
В толпе забурлило: кто-то пытался пробиться вперед, размахивая руками и что-то крича. Но все перекрыл отчаянно злобный, мысль глушащий, страшный в испуге своем, в безвыходности, бабий вой и вопль:
— Все согласны!
Шарахнулись на снежном шоссе, против ворот, выстроенные в ожидании кони казачьей сотни. Пристав толкнул Тараса в плечо:
