Дмитрий Морозов - Корсары Балтики
— Ясно, — лицо хозяина вытянулось от досады. Он знал, что такое царская почтовая служба. Так что не видать ему даренного коня ни в поле с сохой, ни на ярмарке в Ругодиве, впряженным в воз с яблоками. Но держать его в небрежении — преступление, за которое карают сурово. Ибо весть в Москву с любого дальнего рубежа должна лететь быстро, словно ветер степной. Да и кормить царского человека придется, а лишний рот в хозяйстве…
— Так что и мы пришли сюда, на брег Наровы, всерьез и надолго, — строго сказал Басманов. — Но не кручинься. Не стану обижать тебя, за хлеб-соль платить такою монетою. Есть у нас и другая коняга, охромела в походе. На полном скаку с нее каленую стрелу в ястреба не пустишь, да и дальноконного дозора больше не выдержит. А вот телегу возить — очень даже сможет.
— Так что трижды отплатил ты мне, княже, — откликнулся Егорыч, несколько воспрянувший духом. — К службе я вновь причислен, стало быть, из Иван-города не явятся ко мне безобразничать пьяные стрельцы, а напротив, дозором обходить хутор станут, в случае каких лихих вестей. Конь для почтаря станет жить — всякий раз новый, но как говорят на юге — конь в доме добрый — удород, нет коня — суховей. А за пищаль — скотинку в хозяйство. Храни тебя Всевышний, княже, легки были шаги твои, что привели к моему порогу.
— И тебе спасибо, — Басманов остановился на пороге, залюбовавшись хозяйкой. Крепкая и ладная, стояла она, откровенно разглядывая государева человека, словно на торгу козу покупала. Белые руки сложены на животе поверх летника с яхонтовыми пуговицами, волосы аккуратно прибраны под платок фрязин-скии, да только вырвалась из-под него задорная и непокорная русая прядь.
— И тебе до свидания, хозяюшка, — поклонился ей Басманов. — Прости, если чем обидели или незваными явились.
— Гость в дом — Бог в дом, княже. А обид ника ких чинено не было.
— Ну и славно.
Ярослав, словно чуткий пес, уловивший момеш когда следует обдоспешивать князя, был уже ту как тут.
Пригладив волосы и натянув тонкий подшлемник Басманов не стал надевать шелом-ерихонку. Прито рочил к седлу и легко, словно и не тянули к земле деся тилетия ратные, взлетел на конский хребет, по-татарски, не притронувшись руками к луке.
— Гойда! — молодецки гаркнул он, и дружина, ответив ему коротким слитным ревом, рванулась прочь в распахнутые ворота.
— Вот и пришла царская рука, — печально сказала хозяйка. — Неужто опять сниматься…
— Нет уж, — отрезал Егорыч, гладя влажную морду хромой кобылы, оставшейся после княжеского визита, — стары мы от московской руки бегать. Больно длинна она. Уперлись носом в Нарову, а дальше чай не Дикое Поле — свенская земля, ляхская, немецкая. Некуда бежать, пора и остепениться.
— Золотые слова, — горько усмехнулась хозяйка. — И чего же Господь не сподобил тебя произнести их лет осьмнадцать назад, в теплых землях Окраины. Ишь, завез, старый пень, — болота да тростники. А там… Палку в землю воткнешь, и расцветает она райскими кущами…
— И татарвы — что здесь грязи, — вздохнул
Егорыч. — А тут спокойно, война кончилась, почитай, помрем мы, а новой не будет.
Но ошибались они, не ведая, что еще добрых полвека будут сходиться в округе разноплеменные народы, вгрызаясь друг в друга по-волчьи, норовя отпихнуть от холодного Балтийского моря…
Глава 5. В ГРАДЕ ИОАННОВОМ
Нвангород еще не был похож на полноценный город. Каменная крепь уже ощерилась зубцами да валами, ощетинилась пушками, но улицы напоминали еще походный табор войсковой. Тем не менее, для князя сыскали приличный терем, а для малой дружины — постой у немев, нашедших защиту под кровом Ивановой крепости.
И потянулась для Басманова унылая рутина, каковой он дичился, но никогда не мог избежать. Курбский — он, конечно, начальник над скапливающимся здесь воинством, но далеко, во Пскове. А раз уж ты, государев человек, оказался на переднем крае, с тебя и спрос. Почитай, седьмица вылетела у князя на разбирательства тяжб между проворовавшимся обозным воеводой и стрелецкими полковыми, слушание жалоб купцов, обиженных в Нарве. Взревел он на восьмой день, словно раненый медведь, да назначил смотр войску на брегах реки, чтобы быть от дел бумажных подальше, а к ратному труду поближе.
Двинулись стрельцы к присмотренному заранее полю, закачался лес пик, затянули песни. На глазах погрязшая в безделье толпа вновь обретала вид победоносного воинства.
Поставили на холме крепостушку потешную. Басманов следил за строительством ревностно, помня, как много для победы над Казанью сделали чудо-инжене — ры легендарного Выродкова. Здешним до тех было далеко, однако к обеду деревянно-земляная кургузая крепостушка уже кургузилась на взлобье, словно отрытый дождями череп на белый свет.
— Полку левой руки идти вперед, слитно паля, — отдавал приказы Басманов, желая посмотреть, на что годятся недавно собранные с бору по сосенке полки. — Правой руке держать строй меж рекой и распадком, Большому полку — гуляй-город!
Первым зашевелился и двинулся левый фланг. Первая шеренга, преодолев расстояние до крепостицы быстрым рывком, воткнула в землю сошки, уставив на них пищали.
Залп, от которого заложило уши, грянул довольно слитный. Со второй шеренги немедля передали снаряженные пищали, третья приняла разряженные. Басманов определил, что все десять залпов даны без позорных интервалов. Далее кончился рог на поясах стрелецких, и строй ощетинился пиками. В реальности сейчас или принять уцелевшего врага на копья, либо отойти к обозу, за огненным зельем.
Справа шел полк, вооруженный на манер московского Стрелецкого — у каждого ратника бердыш да пищаль, на поясе сабля. Скорострельность Басманова не удовлетворила.
— Пальба бестолковая, каждый сам-с-усам, — откомментировал он. — Начать сызнова. Обозному передай, чтобы зелья огненного не жалел. В бою боком его бережливость государю выйдет.
Ярослав умчался заворачивать проштрафившийся полк.
— Однако, — заметил про себя в бороду Басманов, — на немца и так сойдет. То не татарская лава, и не лихие ногайцы, что налетят, и крикнуть не успеешь. Даже сквозь такую бестолковую пальбу еще дойти надобно. И если полк левой руки с пиками своими лишь остановит неприятеля, то против бердышей в ближнем бою у немцев нет ничего такого, чтобы удивило бы молодцов.
Тем не менее, он заставил полк отстреляться по новой. Свинец сочно хлюпал в дерн и мох, которыми был обложен бревенчатый каркас укрепления; чучела, увенчанные ржавыми свенскими шеломами, валились одно за другим.
Красному как рак полковому Басманов по-отечески сказал, слезая с коня и принимая из рук Ярослава мех с мальвазией:
— Хорош полк, только обленился, погряз в Реве-льском вине да кислой капусте. Гоняй их больше, и будешь люб государю.
— Да по чучелам этим всяк молодец, — ревниво заметил полковой голова, разглаживая усы и щерясь в сторону полка левой руки, уже марширующему к Ивангороду. — Поглядим, как до живого немца дело дойдет, кто молодец, а кто и не очень.
— Верно говоришь, — усмехнулся Басманов. — Поглядим.
— Долго ждать ли, княже?
— То государю одному ведомо, да Богу, — покривил душой Басманов. Он знал, что ждут лишь появления Курбского и артиллерийского обоза, да вестей с той стороны от верных людей, готовых по первому знаку забивать свинцом запальные отверстия ливонских орудий, опускать подъемные мосты и убивать вестовых.
Меж тем главный полк уже начал свое движение к потешной крепостушке. Гуляй-город, страх и ужас татарвы и ногайцев, палочка-выручалочка русской армии!
Веками, со времен битвы на Калке и батыева нашествия, сшибались русские конники с восточными по всему Дикому Полю. По-всякому было, по-разному: то мы их, то они нас… Да только нет на Руси стольких удальцов, что за лето могла выродить Степь, безбрежная и бескрайняя, идущая от Дуная до Китая далекого. Да и что греха таить — восточный человек, севший в седло едва ли не с люльки, да взявший саблю едва ли не раньше, чем игрушку, — противник страшный. Трудное и кропотное дело оседлой цивилизации подготовить кавалерию, что сможет потягаться со степными удальцами в чистом поле. И будет та кавалерия малочисленная, потери в ней — невосполнимые.
Огнестрельное оружие, которым так кичится Европа, против сабель да луков — слабая защита. Пока пищальники выстрелят свои восемь-десять раз, конники ответят на каждую пулю пятью или шестью стрелами. А летят каленые куда как дальше пищального выстрела, и куда точнее. А потом кончится запас огненного зелья, что мыслимо одному человеку на себе переть, а у ногайца или татарина выбор — брать пи-щальников саблями, или снять с седла еще один тул со стрелами. А в каждом туле их не семь, а полсотни.
Расстреляют издалека, навесом, вдрызг и — срам обороняющимся, а потом налетят с гиканьем и свистом, рубя направо и налево. А воина чему-то одному можно хорошо обучить — или бою с холодным оружием, или огненной забаве. Там ли, здесь ли — завсегда слабина. А Степь слабины не прощает.
