Александр Прозоров - Освободитель
— Я полагаю, великий князь, твой «зверь» проголодался. Ему опять нужно скормить гору золота и напоить морем славы. Ты просто ищешь оправдания для поступка, который все равно давно предрешен. Армии живут войной. И даже Всевышний не способен изменить этой истины.
— Напрасно попрекаешь, сарацин. Меня самого пугает эта мысль. Мысль о том, что я стану делать со «зверем», когда его окажется нечем кормить, — Егор обвел пальцем контуры Франции и Англии, задумчиво прикусил губу: — Но ты знаешь, мудрый географ, есть порождения, которые опаснее любой, самой кровавой войны. Настолько опаснее, что их лучше душить в колыбели, не считаясь с потерями.
— Странно видеть, как легко и просто решаются судьбы народов, великий князь.
— Не так уж легко, уважаемый Хафизи Абру. Чтобы из хищника не превратиться в жертву, врага нужно знать. А я… Я только помню, что сейчас между Англией и Францией вроде как идет Столетняя война. Это когда была Жанна д’Арк. Которая Орлеанская дева… — Егор почесал в затылке. — Н-н-да… Пожалуй, кроме нее, больше я ничего про эти времена и не скажу.
— Нешто тебе неведомы собственные соседи? — удивился гость. — Ты знаешь очертания далеких неведомых земель, но не интересуешься тем, что творится за собственным порогом?
— Этот «порог» я прибил на место всего несколько месяцев назад, — стукнул кулаком по карте Франции великий князь. — А до того англосаксы с французами были для меня так же далеки, как для тебя зулусы с их ассегаями.
— Зулусы? — удивленно вскинул брови Хафизи Абру.
Егор молча указал на самый низ пока еще почти не расписанного реками и горами Африканского континента.
— Мне будет дозволено спросить, властитель, откуда ты знаешь об этом народе?
— Нет. Не дозволено.
Во дворце тем временем творилась тихая суета. Узнав у привратников, что князь подворье не покидал, ключница разослала слуг по горницам, палатам и светелкам, самолично посетила опочивальни, заглянула в кладовки и подклети. Вернувшись к хозяйке, развела руками и покачала головой.
— Куда же он исчез? — стиснула кулаки княгиня. — Проклятие! Слова даже не сказал.
— В пиршественной палате обмолвился, что на рубежах восточных тревога какая-то возникла, — неуверенно сказала Милана.
— Портрет!!! — вскрикнула Елена, вскочила, сделала несколько шагов, но тут же остановилась. — Что же он, птицей туда улетел, никем не замеченный? — Она вернулась к своему креслу, села на мягко скрипнувший бархат. — Глупо-то как все вышло… Столько всего сотворила, и вдруг в миг один прахом все пошло. И из-за чего? Из-за шалости дурачка малого! А ведь ныне Егорушка ужо не тот, каковым я его приняла. Теперь за него любая с радостью ухватится. Хоть служанка смазливая, хоть ханша ордынская. Вона, как хитро Айгулька о себе напоминает. Императрицей каждой стать хочется. Пусть не по званию, так хоть наложницей, правительницей постельной. Оно, знамо, ночная кукушка дневную всегда перекукует.
— Он любит тебя, матушка. И никогда не изменит.
— Сколько тебя знаю, глупая девка, ты токмо это одно всегда и талдычишь! — стукнула кулаком по подлокотнику повелительница.
— Так разве я хоть раз за годы минувшие ошиблась? Слухи бродили всякие, да токмо ложью все оказались. Вспомни, ты даже грамотки ему отсылала, дозволяя наложницу себе прикупить. Так рази он польстился? Соглядатаи донесли, одну бабенку купил, да и та мельничихой оказалась. Для дела взял, к работе приставил. Там, в неметчине, поныне и обитает. Не мучай себя так, матушка. Коли уж на воле не загулял, так дома от пустяка малого тем паче не переменится.
— Много ты понимаешь, дура… — вздохнула княгиня, немного успокаиваясь. — И где он тогда?!
— Есть токмо одна светелка, матушка, от которой у меня…
— Точно! — вскочила женщина, торопливо оправила платье из тонкого и мягкого коричневого кашемира. — Ступай вперед, выгони всех из нашей половины! И чтобы никто в покои княжеские и носа не совал, пока не дозволю!
Елена чуть не бегом пробежала по коридору, остановилась перед «черной комнатой», занесла кулак, чтобы постучать, но в последний миг не решилась, и вместо этого приложила ухо к струганым доскам. Изнутри слышались шаги и тихий разговор.
— Егор, ты там? — негромко спросила княгиня. — Егор, отвори.
Внутри стало тихо.
— Егор… Егорушка, милый… Дозволь хоть слово молвить… — попросила она. Не дождалась ответа, погладила ладонью дверь: — Любый мой, не серчай. Не моя вина, Бог свидетель. Не я ведь на коленях стояла, не я слова томные сказывала. Что же ты от меня-то шарахаешься? Отвори…
Она с надеждой прислушалась, различила слабое перешептывание. Но о чем именно шла речь, не разобрала.
Между тем мудрый Хафизи Абру поклонился великому князю:
— Дозволь слово молвить, могучий властелин. Мы не в крепости, долго запершись не просидим. Естество рано или поздно наружу погонит. Коли все едино отворять придется, так лучше ныне сие сделать, когда говорить спокойно сможешь, а не тогда, когда мысли нуждами телесными заняты будут. Объяви волю свою, не мучай супругу неведеньем.
— Кабы я еще знал, какова она: моя воля? — покачал головой Вожников.
— Ты отвори. Может, тогда и узнаешь.
— Мудришь ты чего-то, сарацин… — Егор пригладил бородку. Вздохнул и отодвинул засов.
— Егорушка! — кинулась ему на шею Елена и стала горячо целовать лицо. — Что же ты меня пугаешь так, милый? Что же ты сердишься?
— А ты бы что сказала, кабы девицу предо мной увидела? — попытался отстранить ее муж.
— То же мальчишка малой совсем! Дитятко! Нешто к дитю меня ревновать станешь?
— Что-то больно страстно дитя это про аромат твой и вожделение сказывало…
— А хоть бы и так! — неожиданно с яростью топнула сапожком великая княгиня. — А может, мне тоже про губки яхонтовые мои, зубы жемчужные, про грудь высокую и глаза небесные услышать хочется! Я тоже баба, я тоже восхищения и похвалы слушать хочу! От тебя, вон, токмо про поместья да таможни разговоры одни! Я уже сама чугун от шлака по запаху отличить могу, и живицу от олифы! Ты молчишь — так хоть от дурачка о себе чего сладкого услышать! Да ведь с томлением своим я все едино не к нему, к тебе бегу, любый! О тебе одном душа моя болит, о тебе одном мечтаю! А ты… Чурка ты дубовая!
Елена резко отвернулась, растирая под глазами слезы. А потом вдруг выбежала из комнаты.
— А ты, говоришь, пусти, — покосился на сарацина Вожников. — Видишь, чего вышло? Я, теперь, оказывается, еще и виноват! И что теперь делать?
— Либо в монастырь насильно постричь, властитель, либо прощения попросить.
— Однако ты хорошо изучил наши обычаи, мудрый Хафизи Абру, — хмыкнул Егор.
— Благодарю, великий князь, — поклонился в ответ на похвалу сарацин.
Вожников прошелся вдоль стены, постучал согнутым пальцем по карте Франции:
— На чем мы остановились? А-а, на разведке. Надо бы мне по-тихому прокатиться там да осмотреться.
— Коли ты намерен отправиться с визитом, великий князь, нижайше прошу взять меня с собой, дабы я мог составить описание земель христианских.
— Какой визит, мудрейший? Кто мне что покажет и расскажет, если я со свитой в окружении рати поскачу, да с королями во дворцах обниматься стану? Мне не королей, мне нутро державы пощупать надобно. Чем народ дышит, на что ратники жалуются, какие помыслы у дворян, в чем меж знатью разногласия? Слухи среди черни послушать, чаяния их узнать. Опять же на дороги посмотреть тамошние, на крепости, на дисциплину ратную, на порядки местные.
— Лазутчиков послать мыслишь?
— Хочешь что-то сделать хорошо, сделай это сам… — задумчиво ответил Егор. — Лазутчика тоже учить надобно. Не всякий прочность стены по виду определит, не всякий в мыслях дворянских разберется. А иные еще не то сказывают, что узнали, а то, чего я от них услышать хочу. Нет, мудрый Хафизи Абру, самому и быстрее, и надежнее.
— Ты великий властелин, господин, ты князь и император! А жизнь лазутчика хрупка, как ветка саксаула. Как можно подвергать себя такой опасности?
— Ладно, пусть будет так, — внезапно согласился Егор. — Все бабы дуры. Пойду просить прощения. А ты, друг мой, карту рисуй. Не отвлекайся.
Великая княгиня, всхлипывая, стояла в углу своей платяной горницы, предназначенной для переодевания: с двумя зеркалами — одно из полированного серебра, а другое из обсидиана, — с креслами и диванами для отдыха, подставками для ног, пухлыми подушками тут и там, толстым персидским ковром на полу. Все было роскошным и дорогим — кроме закопченной иконы Богоматери Троеручицы, которой и пыталась между всхлипываниями молиться женщина.
Вожников подошел к ней сзади, взял ладонями за плечи, ткнулся губами в затылок, шепнул:
— Я тебя все равно люблю…
Княгиня всхлипнула громче.
— Хорошо, я попробую говорить все, что о тебе думаю. О том, что ты самая красивая. Что у тебя высокая грудь. Что прекрасная фигура…
