Клещенко Елена - Наследники Фауста
– Видел, Минна. Ел с ними рядом, говорил с ними. Знаю некоторые слова на их языке.
– Скажите что-нибудь!
Я сказал.
– Что это?
– Песенка. А вот, гляди, - я порылся в мешке, - это животное, которое там водится. Называется черепаха. А это - как бы кошка, только она на самом деле очень большая, - ягуар. Возьми, это для тебя.
Минна потеряла дар речи. Нефритовая черепаха и золотой ягуар покоились на розовой ладошке. Надеюсь, госпожа Исабель не обидится, что я отдал ее подарки, но ведь крестнице, не кому-нибудь…
– Но, мой господин, ведь это языческие амулеты? - забеспокоилась Клара.
– Мама, нет! Нет! - Кулачок сжался, спрятался под мышку. - Это просто киска!
– Ну хорошо, Минна, только никому не показывай, ты слышишь, никому…
– Мама, я никому!… - крестница повисла у меня на шее, одарила поцелуем, умчалась в угол за камином и уже оттуда крикнула: - Спасибо, спасибо, крестный!
– Совсем дикая, - сокрушенно сказала мать. - Извините ее, мой господин.
– Что вы, - сказал я. Проклятое вино - один глоток, и любой пустяк ударяет в сердце, будто церковный колокол. - Она такая большая стала… Hohe Minne… - Я безуспешно пытался спрятаться за плохим каламбуром, но эти двое улыбнулись. - А это вам, моя госпожа.
– О Кристоф! - Для Клары я припас три ограненных изумруда - по меркам Картахены, сущий пустяк, но уроженка Виттенберга так взволновалась, что даже назвала меня по имени, и тут же страшно смутилась. А потом мы с Альберто развернули карту, изданную его соотечественниками, - это был подарок ему, - и я снова пустился в свое странствие. Чудно: все эти месяцы я считал, что скитаюсь по кругам того ада, о котором поведал миру их первый поэт, бреду, плыву и еду через места отвратительные и безрадостные, теперь же я слушал сам себя и дивился, как много повидал чудесного.
– Счастливец, - сказал и Альберто. - Можешь подбить мне глаз, но я тебе завидую.
– Смотри у меня, - отозвалась Клара шутливо и все же обеспокоенно.
– Не ругайся, солнце, мое путешествие давно кончилось. Здесь, - ответил Альберто, имея в виду то ли Виттенберг, то ли руку жены. Руку она отняла, но улыбнулась.
– Вы правы, моя госпожа. Только конец делает путешествие плохим или хорошим, а как не знаешь его заранее, то и счастлив лишь тогда, когда все закончится.
Альберто скрестил пальцы на особый лад, отгоняя скверну, а другой рукой наклонил бутылку над моим кубком:
– Выпьем-ка еще, друг философ.
После такого количества вина я должен был заснуть - как умереть. Должен был, но вино иногда шутит с человеком странные шутки. Сна не было ни в одном глазу. Здравый ум с трезвой памятью, сколько их было, все остались при мне, а вот радость и счастье куда-то подевались. Уснуть мне не давало волнение перед дорогой и встречей. А когда я поймал себя на мысли, что напрасно не попросил у хозяев второй свечи, и теперь неловко было бы их беспокоить, - понял, что дело не в дороге и встрече.
Такого не бывало с тех пор, как я избавился от кольца. Страх, с которым я не мог совладать, страх темноты по углам комнаты, темных щелей в ставнях и под дверью, острое желание сесть спиной к стене и не сводить глаз с опасных мест, пока не пропоет петух, - я снова ждал Его. Того самого, который по мою душу.
Вот досада, на сей раз в мешке не сыщется травяного экстракта - в последнее время ни я, ни мои пациенты не жаловались на плохой сон. Сухой маковый сок нечем развести, да и глупо вот так сдаваться вздорной прихоти. Ну какая опасность может меня подстерегать в доме друга? Стражники? Глупости, меня ни одна собака в городе не узнала, и никто не шел за мной. С Дядюшкой мы квиты, для чего бы ему приходить опять. Да что за глупости, засовы крепки, дверь на задвижке, на стене крест, и крест у меня на шее, и кто-то вон идет по лестнице, ступени скрипят, можно выглянуть и спросить вторую свечу…
Я уже знал, что не выгляну. Ни за какие блага. Легче было в горах идти по краю пропасти и слушать, как постукивает падающий камушек. Меня нет, я затаился и жду. Шаги затихнут, я обзову себя дураком и разверну свои писания на столе, пока свеча не погаснет. Не может ведь в самом деле…
Шаги приближались, по лестнице вверх, и было в них нечто странное, два скрипа негромкие, один громкий. Как будто… как будто оно ставило на ступень одну лапу, затем другую, а потом переставляло обе задние. Только бы дверь, Господи, только бы не открылась…
Дверь заскрипела, и в щель просунулась нечто темное, как морда огромной собаки. Это и была собака, вне всякого сомнения. Огромный черный пес. Он еле слышно ворчал, затем сел, а затем встал. На две задние лапы, вернее, на ноги. Все-таки медведь?
А вот такое со мной случалось пару раз и во время странствия, и раньше. Страх, затопивший душу, выкипел досуха, испарился, как раствор в колбе. Мне полагалось потерять себя, орать от дикого ужаса, а я спокойно прикидывал, как бы называлась адская тварь, будь она обыкновенным животным. А в руке у меня был самый большой из хирургических ножей, уже без чехла, и разум с тем же спокойствием это одобрил и потащил за закладки в книге памяти. Ландскнехт на нашей войне, солдат на плоту - мой бывший конвоир, испанец из свиты отца Иосифа. Если ты неумел, не бей первым, думай о защите… Не руби, дурень, не топор держишь, режь, тяни на себя, так клинок лучше въедается… Легкий удар парируй, от сильного уходи… зверь еще не успел подняться на дыбы. Ага, значит, принимать лапу на нож нельзя, тем более лап две, а нож один. Это если навалится сверху, как медведь. Тогда вправо и под ребро. А если прыгнет, как пес, то пасть или глаза, а вернее всего, шея. Нож хороший, ногу у мертвеца отнимает в три взмаха.
Тварь медлила, и я не выдержал. Прежде чем лапы поднялись выше плеч, ударил по шее и рванул нож слева направо.
Потока крови не было. Было лишь немного зловонного дыма, причем зловоние не напоминало ни серу, ни крепкую водку, а скорее отхожее место. И самой черной твари не было, ни живой, ни зарубленной. И страха больше не было. И не было даже уверенности, не стал ли я жертвой дьявольского морока. Чем я лучше господина Лютера, чтобы дьявол не смел являться ко мне облеченным призрачной плотью? Ничем не лучше. Ни Лютера, ни Фауста.
Свеча уронила слезу и вспыхнула ярче, воздух в комнате нечист, на лезвии ножа темная полоса, и на левой ладони саднит порез - неловко снимал чехол, не иначе. Как будто многовато крови для столь тонкой царапины? Как будто маловато для перерезанного горла?
Все-таки бред, помрачение, сон наяву. Слишком буднична стала зловещая комната в один миг, даже в запоздалом страхе мне было отказано, даже сердце билось не чаще, чем после тяжелого сна. И нет способа узнать, кто же я теперь: великий герой, повергший злого духа, или просто умалишенный, непривычный к вину…
Открыв дверь, чтобы глотнуть свежего воздуху, я столкнулся с Альберто. Он словно и не ложился.
– Тоже не спишь? - спросил он у меня. - Назовешь меня дураком, если предложу почитать тебе Ариосто?
– Не назову, входи.
Вот оно, то, о чем я хотел позабыть за ужином: этот вечер - не встреча, а прощание. Я не вернусь в Виттенберг, это ясно. И писать друг другу будем, лишь когда случится оказия.
– Слушай, седой. Ты ведь победил его?
– Откуда ты?…
– От Марии, она мне рассказала про кольцо господина Фуста. Ты же сам велел ей довериться мне, а хоть бы даже и не велел, будь я проклят, чем я заслужил недоверие?…
Все же я дурак: он не о том, что было минуту назад, а об иной, прошлогодней истории.
– Не кипятись, Магнус. Я просто сам уже позабыл об этом. Победил, конечно, а то не сидел бы здесь, - я принялся рассказывать, но он перебил меня вопросом:
– А нож ты зачем вынул?
– Смотрел лезвие, не выщербилось ли, - язык заплелся, наказывая вруна. - Порезался вот. Сейчас уберу. Да пес с ним, слушай дальше.
Чтение Ариосто, «Неистового Роланда», не было пустым предлогом. Я помнил, как Альберто относится к своим поэтам: не менее или даже более благоговейно и трепетно, чем заядлые латинисты к Вергилию и Катуллу, почитая их книги наравне со Священным Писанием, признавая за ними свойство приносить удачу и предсказывать судьбу.
– Переводить тебе?
– Не надо. Буду так слушать.
Строка пошла за строкой, затейливой танцевальной поступью, скрещивая и переплетая рифмы; я понимал лишь отдельные корни, да еще то, что отныне уж точно все будет хорошо…
– Ты северный варвар, - было первое, что сказал Альберто наутро, едва я разлепил веки. - Ты тевтонская дубина. Ты вчера уснул, не дождавшись даже сцены безумия.
Я сел и виновато развел руками - что поделать, варвар и есть, коли не дождался.
– Рассвело?
– Полчаса до восхода. Не торопись, успеешь.
Глава 15.
Сколь многое переменилось, но одно осталось неизменным: привязанность ко мне господина Майера и нелюбовь госпожи Майер. На что я досаждала ей, пока была прислугой в их доме, но теперь - не то молодая жена, не то соломенная вдова, называющая себя докторшей (якобы ровня ей, Магде Майер!), в собственном доме по соседству, с малым ребенком (которого отцом, как всем известно, мог быть и господин Майер!), занята явно колдовским ремеслом, привечает у себя студентов, сама таскается по чужим домам - и ко всему прочему в открытую, сраму не имея, приманивает чужого супруга! Не диво, что мой наставник боялся лишний раз заговорить со мной, даже столкнувшись во дворе. Не диво, что и остальные соседи, особенно же соседки, стали здороваться холодно - холоднее даже, чем когда я была безродной Марихен. Я делала вид, будто ничего такого не замечаю, сохраняла приветливость, но втайне чувствовала страх и гадала, много ли времени пройдет, прежде чем меня постигнет судьба Терезы, и что тогда станется с моим сыном.
