Александр Громов - Исландская карта. Русский аркан
— Но как же… э-э… некоторым образом… нравственность его императорского высочества?
— А с этим — к батюшке!
Пыхачев лишь разводил руками, вздыхал тяжело и ругал про себя Лопухина, выброшенного взрывной волной за борт и почти наверное погибшего. Спохватываясь, каперанг осенял себя крестным знамением, шептал молитвы и не представлял, что делать с цесаревичем. Верно говорят в народе: горбатого могила исправит. Терпел-терпел гомеопатические дозы, едва человеком не сделался — и нате, дорвался! Мадеру хлещет. Мадеры здесь что воды…
Днем солнце жарило так, что из свежих досок выступала янтарная смола, а к металлическим частям было не притронуться. Нестерпимо сверкала рябь на воде, и тонули в жарком мареве встающие из океана горы, городок с развалинами древней цитадели, монастырями, колокольнями, черепичными крышами, пальмами, осликами и мулами, овечьими выгонами на окраинах, харчевнями и веселыми домами, мулатками, разгуливающими по пирсу, не то чтобы покачивая, а прямо-таки неистово вращая бедрами… Ночами ветерок с берега приносил редкой соблазнительности запахи, кружащие голову любого северянина. Все было в этих запахах: благословенный край под невероятной глубины небом, фрукты и нега, вино и женщины. Вышел матрос на бак, потянул носом, да и ослаб в ногах, закатив глаза. Сказочный, манящий, сводящий с ума мир!
Напустив на себя мрачность, сменившийся с вахты Фаленберг проговорил в кают-компании, не обращаясь ни к кому:
— Матросы предаются недисциплинированным фантазиям.
— Увеличить им, подлецам, рабочий день до шестнадцати часов, — как бы про себя проговорил Враницкий, скосив, однако, глаза на командира. — Либеральничаем. Подвахтенных жалеем. Что ни день, то треть команды на берегу.
Пыхачев только крякнул.
— Да хоть до восемнадцати часов! — храбро вступился за командира Канчеялов. — Свинья грязи найдет. На берегу вино дешевое и шлюх полно. Пороть жеребцов — не поможет, а не отпускать на берег — совсем озвереют. Жди тогда неприятностей.
— Ну-ну. — Враницкий иронически поднял бровь. — Что же тогда присоветуете?
— Одно средство: скорее в море. Нельзя моряку на суше. Тут из него вся дрянь наружу лезет.
Тизенгаузен проворчал, что во флотском экипаже небось не лезет и что суша суше рознь, но за очевидностью этой мысли не был поддержан.
Все осталось по-прежнему.
Пыхачев вздыхал и молился. Враницкий наблюдал за ремонтом и изобретал наказания для чересчур загулявших на берегу матросов. Канчеялов ходил по книжным лавкам, надеясь хоть чем-нибудь пополнить судовую библиотеку, платил из своего жалованья и особенно обрадовался путевым заметкам о Японии. Увы, книга оказалась на португальском языке, и к ней пришлось докупить два словаря — португальско-испанский и испано-русский. Лейтенант Гжатский съездил в город лишь однажды, остался недоволен отсутствием плашек три восьмых дюйма и неожиданно увлекся фотографией. С собой на корвет он привез пребольшой фотографический аппарат магазинной конструкции на двенадцать снимков без перезарядки, деревянную треногу, кучу химикатов в склянках и два ящика светочувствительных пластинок для дагерротипии.
Розен муштровал своих морпехов и даже обратился к губернатору с просьбой выделить безлюдный участок побережья для учений по высадке десанта. Получив категорический отказ, угрюмо молчал под беззлобные смешки офицеров корвета.
— Боятся они нас, господин полковник. А ну как ваши маневры — лишь репетиция будущего вторжения?
— Вот именно. Англия уже пощипала Испанию на предмет колоний, а испанского береженого святой Яго бережет.
— Полно, при чем тут репетиция? Нашей полуроты вполне хватит, чтобы овладеть этим островом. Остальные острова сами сдадутся, ха-ха. Даже с радостью. Португальцам испанское владычество, кажется, не очень-то по нутру.
— Прошу прекратить, господа! — сердился Пыхачев. — Помните, что Испания — дружественная нам держава. Ваши шутки неуместны. Берите пример с лейтенанта Канчеялова, изучайте Японию. Хороши мы будем, если попадем впросак из-за незнания туземных обычаев!
— Лучше попросим лейтенанта сделать доклад, когда он все переведет. Зачем многим делать то, что способен сделать один?
— Эх, господа, господа…
— А я вот о чем подумал: отчего никого из нас не проинструктировали касательно Японии? Страна экзотическая, а у нас о ней одни слухи и сплетни. Стыдно-с.
— На «Чухонце» шел лейтенант Ентальцов, — вспомнил мичман Завалишин. — Он чуть ли не год жил в Нагасаки.
— Так то на «Чухонце»! Вечная ему память…
— Н-да-с…
— Смотрите, господа, что за посудина входит в бухту? — заволновался лейтенант Фаленберг. — Никак англичанин?
Кое-кто присвистнул в удивлении, взглянув в иллюминатор, и кают-компания вмиг опустела. Через полминуты вся оптика на верхней палубе была направлена в сторону новоприбывшего судна.
— Что-то новенькое, господа…
— Точно, англичанин!
— Корпус длинный, а мачт всего две. Да и те какие-то неубедительные…
— Зато три трубы. Вот куда бы я заглянул, так это в их машинное отделение…
— Мощная машина, не спорю. Но вы пушки посчитайте!
— Десять дальнобойных шестидюймовок, если я хоть что-нибудь в этом понимаю…
— И трехдюймовок не меньше. Причем заметьте — казематное размещение, бронированные спонсоны…
— Серьезный противник!
— Ну, с нашими восьмидюймовками им не тягаться!
— Как сказать. С их ходом дистанцию боя будут диктовать они, а не мы. Вспомните бой с исландцами: часто ли мы добивались попаданий с предельной дистанции?
— Прочтите кто-нибудь название, господа, а то я по-английски ни в зуб ногой…
— «Серпент», по-русски говоря — «Змей». А ведь в точку: длинный, как гадюка.
— Быстро ходит, да сразу переломится, как на камни выскочит…
— Это крейсер, господа, — сказал Враницкий, отнимая от глаз бинокль. — Новый тип боевого корабля, созданный для нужд колониальной империи. Очень быстроходный, хорошо вооруженный, но слабо бронированный. Предполагается, что у диких племен пушек нет, а от серьезного европейского корабля он в два счета удерет, если увидит, что добыча ему не по зубам.
— А Китай?
— Ну какие там пушки! Голландское старье. С канонерками колониальных флотов европейских держав крейсер также расправится играючи. Вот вам пример козырной шестерки, которая бьет туза. Охранять колонии ни у одной державы броненосцев не хватит.
— Стало быть, колониальные державы вскоре начнут строить корабли того же типа? — осведомился догадливый мичман Тизенгаузен.
— Несомненно. И Россия тоже. Я слышал, кое-что уже заложено. Но англичане успели первыми. Интересно, было бы узнать, сколько крейсеров они намерены построить…
— Восемнадцать только этой серии, — ответил Розен, продолжая изучать вероятного противника в мощный бинокль. — Последний сойдет со стапелей в Борнмуте через три года.
— Однако! Откуда вы только все зна… Ах, ну да, конечно, Генеральный штаб…
— Вот именно.
— А я, господа, боюсь не грядущих баталий, а сегодняшней, и не на море, а на суше, — задумчиво проговорил Батеньков. — Не отменить ли увольнительные на берег, Леонтий Порфирьевич?
— Хорошая мысль! — поддержал Враницкий.
— Господа, господа! — запротестовал каперанг. — Давайте не думать о людях плохо. Русский матрос без причины в драку не лезет. Вы, Павел Васильевич, накажите буянов превентивно, а всю команду перед дальним походом озлоблять не следует. Дня через три с Божьей помощью выйдем в море. И скажите мне наконец, где его императорское высочество?
— Там же, где обычно. При нем Корнилович.
— Хоть кто-то. А Свистунов?
— Храпит у себя в каюте. Явился пьян, но к вахте проспится. Он всегда так.
— Черт знает, что у него за организм… Господин полковник, я вас прошу… постарайтесь, голубчик, чтобы цесаревич заночевал сегодня на корвете. Так будет лучше.
Розен не удержался от гримасы. За утратой Лопухина быть нянькой при сумасбродном цесаревиче приходилось все-таки ему.
Местная публика, фланирующая на закате вдоль шеренг молодых пальм, высаженных с тщеславным умыслом превратить узенькие и кривенькие улочки Понта-Дельгада в подобие парижских бульваров, обращала внимание на внушительную процессию. Впереди размашисто вышагивал офицер в черном мундире русской морской пехоты. Лицо его, вероятно некогда красивое своеобразной жесткой красотой, было изуродовано косым сабельным шрамом. Рядом с ним, отставая на полшага, торопясь и то и дело смешно подпрыгивая, семенил пожилой господин, одетый столь безукоризненно, что в отношении его личности никто не усомнился бы: слуга, но слуга значительнейшей персоны. Тем не менее местные щеголи, а равно и смуглые дамы в непременных мантильях, вышедшие в этот час насладиться вечерней прохладой да и себя показать, кланялись дворецкому Карпу Карповичу едва ли не охотнее, чем Розену, — успели вызнать, кто его господин.
