Александр Прозоров - Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного
— Устали, бедные. Ну да ничего, зима долгая, работы мало. Отдохнете. Кстати, боярин, а сруб-то часовни Умиловской я уже поднял. Осталось только под крышу подвести. Тоже к весне управлюсь.
— Молодец, — буркнул Андрей и ушел в дом.
Вот так, одно к одному. По весне ярыга с семьей, похоже, свалят. Дом останется пустым, за скотиной смотреть некому, стряпать-стирать — тоже. Варвара прячется, на глаза не попадается. Только по тому и известно, что не пропала с деревни — так это по снеди, что ежедневно появлялась на столе. Значит, готовит пока…
Получается, хотел он здесь развернуться, лесопилку поставить, мастерскую какую-нибудь, в которой его опыт человека из будущего пригодится, а в итоге — даже то, что раньше имелось, и то разваливается.
Матях прихватил лук, колчан, лисий хвост и отправился на улицу.
— Боярин Андрей! — Ефрем на взмыленном коне появился на дороге в тот самый миг, когда хозяин дома вышел на крыльцо. — Боярин, седлай коней! Илья Федотович тебя зовет! Государь волость Вятскую исполчает, в поход идем. Война!
И от этого жутковатого слова боярский сын Андрей Беспамятный, к своему собственному изумлению, испытал огромное облегчение. Проблемы с Прасковьей, хозяйством, ярыгой, Варей и прочая ерунда мгновенно укатились куда-то далеко на задний план, на них можно больше не обращать внимания. Конь, бердыш да переметная сума — вот все отныне его заботы. А остальное…
Вернемся — тогда и будем посмотреть.
* * *Зимний путь для любого пешего и конного похож на летний не больше, нежели июньская жара — на крещенские морозы. Все тропы, тракты, проезды покрывает толстый слой рыхлого, мягкого, невесомого — но совершенно непроходимого снега, что в полях местами скрывает человека по пояс, а в лесах, меж поскрипывающими на ветру деревьями, и вовсе по грудь. Пару раз снегопад нагрянул, и коли между ними несколько саней по дороге не прошло — все, до весны о ней можно забыть напрочь.
Зато реки и ручьи, что раньше разве свежей водой радовали, а чаще — заставляли давать изрядные круги в поисках брода, теперь превращались в дороги прочные, ровные, без ям и косогоров, тянущиеся едва ли не к каждой деревне али выселкам. Снегов глубоких на льдах не бывает — ветер с ровной поверхности все под крутые берега да к густым зарослям сносит, о мостах и гатях заботиться не нужно. Иди да иди. Только мест темных берегись — там и промоина случиться может.
Вот и Илья Федотович в этот раз проторил дорожку мимо рощи да через засеянное озимыми поле токмо до Еранки — там полусотенный отряд кованой рати свернул вниз по течению и пошел, пошел широкой походной рысью. Первыми, разбивая целину, двигались четверо воинов. Хотя снег и не поднимался выше колена, однако же их коням было тяжелее прочих. Потому каждые две-три версты головные ратники сменялись на тех, кто шел вторыми — и в этой планомерной замене не делалось исключения ни для кого, даже для боярина Умильного и Андрея. По уже рыхлому, частично раскиданному копытами, частично утоптанному снегу полз обоз из пятнадцати саней, треть которых была загружена сеном, а остальные — воинскими припасами: снаряжением и оружием. Последними трусили налегке заводные лошади, по две для каждого воина, — табун изрядный, а потому для присмотра за ними Илья Федотович прихватил пятерых страдников, которых отдал под команду однорукого, но опытного Касьяна. Ерань, Лобань, Кильмезь, Вятка — отряд двигался ходко. Путь по реке хоть и извилист, зато ни в тупик забрести, ни заблудиться на нем невозможно. Шуршат полозья, ярко сверкают снега, умножая солнечный свет в несколько раз, отчего мир вокруг кажется куда как более ясным и красивым. По вечерам ратники грелись у жарких костров, целиком зажаривая на них баранов или годовалых свинюшек, потом заворачивались в толстые волчьи и медвежьи шкуры, сохраняющие тепло в самый лютый холод, зарывались в сугробы, как в перину, а поутру снова трогались вперед.
Хорошо воевать зимой. Броня плечи не давит: и рубаху наденешь, и поддоспешник толстый войлочный, и панцирь, и налатник сверху — а все равно не паришься, не хочется скинуть все это на обозную повозку, хоть немного налегке проехать. Не нужно давиться весь поход солониной да вяленым или сушеным мясом — собрал на сани несколько полтей убоины да кур с гусями, рыбы мороженой, и опасаться ни к чему, что стухнет все это али черви сожрут. Грязи нет, дождей не случается, в топь не забредешь. Хорошо. А что убить могут — так кто же за смертью в походы идет? За добычей идут, за славой, зa честью. Родине и Богу служить идут, удаль молодецкую показать, мужчиной себя почувствовать. А Старуха с косой — она все одно где-то рядом завсегда бродит. Кого в пруду рядом с домом водой накроет, кого в бане ударом хватит, кого коликами в могилу сведет, кого покормит чем ненужным за обедом. А уж как мор в гости заглянет — такой урожай для смерти соберет, что никакой самой жестокой сече и не приснится. От смерти под одеялом не спрячешься и подвале не отсидишься. Так чего бояться?
За пять дней отряд добрался до Камы, спустился по ней к Волге и, повернув направо и миновав Казань, на восьмой день вошел в высокие сосновые ворота Свияжска.
Не в пример прошлому разу, в крепости царила толчея. По одну сторону обширного двора, огородясь высокими бревенчатыми щитами, мельтешили стрельцы в красных тегиляях, в шапках с длинным мягким верхом. Ближе к дому воеводы отсвечивало панцирями и шлемами боярское ополчение. Однако же центр жизни находился в самой середине двора, в большой белой палатке с широко раздвинутыми пологами, закрепленными на воткнутых в утоптанную и подмерзшую землю копьях. Подходы к ней охраняли шестеро суровых бородатых стрельцов, но службу несли больше декоративно. Во всяком случае, у спешившихся перед входом Умильного и Матяха никто никаких документов или чего другого не спросил, пропустили беспрепятственно.
Внутри, на выстланной коврами земле, стояло несколько столов. Часть — с самоварами разных форм, еще пара — с пирогами на лотках и разложенными по блюдам кусками мяса; рядом дышала темно-красными углями жаровня. На самом большом столе, стоящем перед креслом с покатой спинкой и вычурными подлокотниками, в окружении четырех бояр красовалась карта. Самая настоящая — очертания родных земель любой русский школьник узнает сразу. Правда, по детализации местности эта карта сильно уступала даже обычным туристским схемам, зато на углах ее красовались некие сильфиды с рыбьими хвостами, стрекозиными крыльями и трезубцами в руках, в районе Узбекистана по ней бродили шестилапые змеи, в Каспийском море плавал, выпуская высокие фонтаны воды, зубастый кит с кошачьими глазами.
Илья Федотович, в отличие от боярского сына, в первую очередь обратил внимание на двухъярусный походный иконостас, стоящий в правом углу, размашисто перекрестился:
— Господь всемогущий, да святится имя Твое, да пребудет воля Твоя, да сгинут…
Андрей торопливо последовал примеру Умильного, однако вслух молиться не стал. Потому что выучить ни единой молитвы так и не удосужился.
Перекрестившись в последний раз, боярин надел шапку, сделал пару шагов к столу, снова снял горностаевый треух, приложил руку с ним к груди, поклонился:
— Прими мое уважение, Даниил Федотович.
— Рад видеть тебя, Илья Федотович. — Царский дьяк, оставив прочих бояр, подошел навстречу, крепко обнял. Здесь, в матерчатой палатке, из которой одинокая жаровня никоим образом не могла изгнать холода, его дорогая шуба и высокая соболья шапка смотрелись куда уместнее, нежели дома в Кремле. Правда, ныне из-под распахнутой полы выглядывала не дорогая ферязь, а наведенные серебром пластины юшмана. — Заждался я тебя, не скрою. Эй, люди! Сбитня горячего гостям с дороги!
Обняв за плечо Умильного, Адашев подвел его к столу, положил на карту свою усеянную перстнями ладонь:
— Сюда идем ноне, Илья Федотович. Обеспокоен государь наш Иоанн Васильевич смутой, что не угасла еще на берегах волжских. Южно-арские[140] племена, не в пример северным своим собратьям, бунтуют. Марийцы вдруг дань платить отказались. Многие рода ногайские клятве вопреки пленников русских не отпустили, на торговых путях разбойничают, умы соседей своих разговорами о султане османском смущают. В Казани лазутчики иноземные замечены. Посему, дабы кровопролития большого избежать, повелел царь мне со стрельцами московскими и ополчением вятским и нижегородским бунтарей усмирить, подданным честным защиту оказать.
Холопы в обшитых шелком зипунах не рискнули отвлекать родовитых хозяев от разговора, а вот стоящий поодаль Матях получил большую фарфоровую кружку горячего сбитня и возможность выбрать несколько кусков жареного мяса с поднесенного медного блюда. Поскольку вместо одноразовой тарелки ему, как принято, предложили ломоть хлеба, Андрей сделал себе то, что через пару веков будет называться немецким словом «бутерброд».
