В. Бирюк - Обноженный
Моя… пальпация давно уже утратила сексуальный подтекст. Это, скорее, метроном, ритмически воздействующий на рецепторы, синапсы и… и прочие мозги. Теперь моя команда, обращённая к слуху, поддержанная лёгким подтягиванием выступающих выпуклостей навстречу друг другу — тактильной командой к их телам, сработала едва ли не гипнотически. Женщины потянулись друг к другу, обнялись и… и разрыдались. Мне осталось лишь осторожненько убрать руки, оказавшиеся посреди их плотных объятий. Накинуть на голую спину Агафьи одеяло — замёрзнет же! И, ласково улыбнувшись, в их радостные и заплаканные лица — удалиться.
Интересно получается — нужно изнасиловать, избить, испугать, унизить… человека, чтобы он стал замечать. Замечать хоть бы даже самого близкого, единственного, родного. Только окунувшись в дерьмо по маковку — мы открываем глаза души и начинаем видеть бриллианты человеческих сущностей. Забавно…
Утро, подъём, лодка. Женщины, с невыспавшимися, заплаканными, но просветлёнными лицами, усаживаются на последнюю скамейку. Мужики, тоже не выспавшиеся, ещё хмурые и злые, рассаживаются по остальным. Вёсла на воду, раз-и…
Ближе к вечеру — озеро.
— Волок? Какой волок? Не, волок не работает.
Работает Касплянский погост. Даёт ещё сто гривен в княжескую казну ежегодно. Но не с волоковщиков, а с возчиков.
— Тута до города — двадцать вёрст. Три ногаты — телега. Домчим с ветерком. А то смотри — постой дороже станет.
Пейте, пейте мою кровь, кровососы транспортные! Но не все: дед-кормщик, получив расчёт за поход, требует ещё компенсацию за лодку:
— А куды я яё?! Мы сговаривались от Смоленска до Смоленска, а тута, в озере, куды яё?! Ты ж сюды завёл — ты и плати!
Бурный наезд с размахиванием руками и привлечением внимания погостных властей вдруг стихает: сыскался наниматель. Какой-то купец интересуется сходить на Двину.
Дедок ругается, задирает цену, наконец, сторговавшись, возвращается ко мне.
— Ну ладно, давай полгривны и в расчёте. Ну хоть пару ногат!
Бог подаст, дедушка. Он-то того… всемилостивейший.
Три телеги с барахлом и моей командой катятся по сухому. Как-то даже странно — сами едут, грести не надо. Без весла в руках чувствуешь себя… непривычно.
Много пришлось мне походить по Святой Руси, на многих волоках переволакиваться. По сухим и по мокрым, по низким и высоким, по коротким и длинным. Хоть и разные они и двух одинаковых не сыщется, а свойство есть общее: быть их не должно. Не должно лодейку разгружать, из воды вынимать, посуху перетаскивать. Тяжко это, долго, дорого… Глупо. Потому изначально установил я себе строить каналы. Людей этому учил, серебро тратил. Чудаков разных, кто мешал, в землю укладывал. Вот и вышло ныне, что лодочкой можно пройти от истока Иртыша до устья Рейна. Без перегруза да переволока. И ещё сделаем.
Перевозчики через Днепр. Снова возчики — на гору. Уже в сумерках вкатываем на Аннушкино подворье. Ура! Мы дома! Ура! Мы вернулись!
И — в баньку. Промыть покусанное, стёртое, подряпанное… Смыть, содрать с себя… дорогу. Веничком пройтись! По измученному, подрастянутому, подвывихнутому, затёкшему… До чего ж хорошо!
«Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным» — русская народная мудрость. От себя добавлю: «… и чистым, чем грязным».
Благостный, чистенький в чистеньком, сытый, умытый и напитый, оглядываю за столом своих ближников. Осунувшиеся, загорелые, обветренные лица мягчают. Разговор идёт добрый, ленивый. Вернулись. Поход закончился. Мда…
А чего мы туда ходили?
Этот простенький вопрос резко выдёргивает мою душу из сытого тёплого тумана. А зачем всё это было нужно? Ладно, завтра схожу к Афанасию, доложу о результатах… Но тревога снова возвращается.
И не зря: первый визитёр прямо по утру — давнишний монах из епископской канцелярии. С матюками и угрозами:
— А…! Такой-сякой-этакий… убечь надумал! От владыкиного суда спрятаться!
— Так вот же — княжья грамотка!
— Ты-ы-ы…
И длинная последовательность из библейских и нелитературных эпитетов.
Снова упрашиваю, уговариваю, унижаюсь и удобряю. Снова поварня, жор и бражка в три горла с кусками в суму. Из города — не выезжать, с подворья не сходить. Домашний арест или подписка о невыезде? Плевать — спешно на Княжье Городище.
Афанасий молча выслушивает мой отчёт. Я-то к нему — с радостью, а он как каменный.
— Улеб, говоришь? Зарубил в схватке… Сам видел? Ах, со слов… Ну, иди.
— Э, Афанасий, а как с моим делом. Чтец, суд епископский… Говорят — на неделе будет.
— Я тебе не Афанасий, а светлого смоленского князя господин главный кравчий. А с твоим… Вот придёт Улеб, расскажет чего там… накопал. От того и княжья воля будет. Суд… как владыко решит — так и исполнится. Иди.
— Погоди! Всё ж хорошо получилось! Посадника убили, воровства более не будет…
— Разве я тебя за этим посылал? Я тебя просил узнать о пропаже моего человека. А теперь посадник мёртвый: спросить, прижать — некого. Иди.
Выскакиваю на двор. Как рыба из воды — рот открывается, а сказать… ап-ап-ап…
Вот это кинули! Вот это меня… Как… лоха…
Кастрат, с подачи чтеца и казначея, меня засудит. После, хоть бы им всем головы за воровство по-отрубали — пересмотра дела не будет.
«По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах».
Всей разницы — что Забайкалья нет, и золото тут рыть негде.
«Если уж мы по горло в дерьме…». Мда… С кем бы «за руки взяться»?
Стоп. А прав ли я? Я ведь Афанасию выдал только ту часть, которая его дела касается. Ни про свои песни да танцы с купчиком в Поречье, ни про игры с Катериной… А погодю-ка я… Или правильнее: погожу-ка? В смысле: с сумой тащиться.
Как утверждает господин Евский, который «достал», у его Катерины Ивановны была бабушка-генеральша. Катьке она бабушка, а вот епископскому чтецу — матушка. И ежели маман сыночку мозги вправит… за-ради любимой внучки, то сынок позу переменит. Я имею в виду: позу над епископским ухом. Не, позу — не надо. Только звучание.
Фёдор Михалыч! До чего ж вы прилипчивы-то! Но за идею — спасибо.
По возвращению немедленно… нет, не вызываю, не приглашаю — сам иду. К своим новоприобретённым рабыням. Интересуюсь условиями содержания, состоянием здоровья, насущными нуждами. Перевожу их в бывшие Аннушкины покои — мне тут топология с прошлого года знакома, с закрытыми глазами ходить могу. Потом — лёгкая закуска. С минимальной выпивкой. И беседа на разные темы, переходящая к особо меня интересующей. А что мне их — в поруб к Ноготку на дыбу тащить? Только так, только легко и по-дружески.
Катерина сперва дичилась, чуть рядом сяду — зажимается и губы дрожат. А Агафья разошлась — хохочет, шутки шутит, за рукав меня дёргает.
— Эх, Иване, был бы лет на десять постарше — ух бы я тебе головёнку-то лысую закрутила! Нынче-то я и сама… ха-ха-ха… как коленка, бритая… Вот бы мы с тобой… как яйца пасхальные — стук-стук… Ха-ха-ха… А так… молоденький ты, разве что Катерине ровня.
Неловкость вышла. Рабыня хозяину не ровня. Женщины кокетничают всегда. В любой позиции. Я имею в виду — сословно-социальную позицию. Но когда кокетку могут в любой момент под кнут подвесить… формы и грани флирта чуть сдвигаются.
— Вот что, Катя, напиши-ка ты бабушке грамотку. С просьбой о выкупе. А я отнесу.
Сработает? Да/нет/не знаю.
Из разговора стало понятно, что отношения между зятем и тёщей были неприязненные. Брак был вынужденный. То-то Катерина красавицей получилась — дитя жаркой любви. Неприязнь была перенесена и на ребёнка. Стороны отношений не поддерживали. До последнего года: Катерину на зиму отдали в монастырь — городских манер да благочестия поднабраться. Как это совмещается…? Ну, ладно. В эти полгода бывала она в бабушкином доме регулярно. Поскольку у неё там есть ровесница — другая внучка, от старшего сына бабушки, который ныне в Киеве. Эту другую внучку тоже вот-вот должны выдать замуж. Хотя она «толстая глупая уродина, кривляка и задавака».
У Достоевского две другие внучки «бабушки-генеральши» очень своевременно померли от холеры. В результате — его Катерина становится единственной наследницей большого состояния и богатой невестой. Эпидемию ждать не будем — я сам «бацилл смертельный».
У Фёдора Михалыча «девица из благодарности жизнь и судьбу свою изнасиловать хочет». Здесь я уже сам… и — «жизнь и судьбу», и — душу и тело. Благодарности ждать не приходится. Всё — сам, всё — сам… Назовём это активной жизненной позицией. И перейдём к шантажу.
Глава 265
Далеко переходить не пришлось: «бабушкина усадьба» находилась через две улицы.
