Валерий Елманов - Витязь на распутье
Дальше я слушать не стал. Мое пусть и шапочное знакомство с бывшим казначеем и воеводой подсказывало, что они вполне способны на еще и не такие трюки, а учитывая полную безнаказанность, проделывали их грубо, бездарно и совершенно не утруждая себя доказательствами, пускай даже и липовыми.
К тому же припомнились слова Голована, сказанные во время приема воеводской должности: «А кто из подьячих казначейских бога в душе имел – тех в острог, чтоб под ногами не путались. Да их, как я слыхивал, не больно-то много сыскалось. Сказывают, всего-то один и нашелся».
Вообще-то надо было еще тогда затребовать дело этого единственного, но уж слишком много хлопот свалилось на меня, а я тоже не резиновый, и как ни тянись, всего не успеть.
– Да я-то ныне слава богу живу, – заторопился он с пояснениями. – Поначалу и впрямь потомиться довелось, и в голоде, и холоде – все бывало, а таперича по милости царевича да боярина Алексея кажный день и досыта, и в тепле. Вот женку жаль – ей без кормильца да с двумя дитями хошь волком вой. Хорошо матушка подсобляет – то мучицы из селища привезет, то холста с оказией передаст. Ну и соседи тож, бывает, одолжат чуток. Токмо отдавать не с чего, да ништо: выйду – отработаю, а до того авось обождут, они у нас добрые…
Простой, бесхитростный рассказ бывшего подьячего отчего-то взволновал. Наверное, потому что он не ставил целью меня разжалобить, вот только получилось наоборот. Да вид его тоже вызывал невольное желание погладить по головке и сунуть сладенькую конфетку. Узкоплечий, с оттопыренными ушами и с затравленным взглядом, словно ожидающий пинка – эдакая беспризорная дворняжка, которая уже повидала от жизни всякого худа и теперь ничего хорошего для себя не ждущая. Лет ему было уже двадцать пять, но выглядел он из-за своего небольшого росточка и худобы не больше чем на двадцать.
– Ты вот что, – оборвал я его на полуслове. – Когда и кому тебе предстоит что-либо выплачивать в ближайшие дни?
– Чрез седмицу артель мужиков заявится с бревнами, не ранее, а до того вроде бы никому, – пожал плечами он.
– Понятно. Значит, так. Для начала запиши в расходную книгу, что ты выдал князю Мак-Альпину пятнадцать рублей.
Он послушно кивнул и взялся за перо.
– Теперь слушай дальше. Завтра мне уезжать, поэтому сундук опечатаешь и сдашь под охрану, – распорядился я. – Есть у тебя на примете надежный человек, чтоб счет знал?
Короб ненадолго задумался, после чего согласно кивнул, но тут же взмолился:
– А можа, я тут останусь?
– Ты что, не хочешь обратно в Кострому? – удивился я.
– Дак ведь ежели бы домой, а то сызнова в острог, – жалко улыбнулся он. – Ныне там, конечно, иные порядки, токмо…
– Кто тебе сказал про острог? – хмыкнул я. – Чай, я не зверь, так что по прибытии отпущу тебя домой… на два дня. А на третий день явишься ко мне в терем. Все понял?
– В терем-то на кой? – не понял он. – Али… дозволишь… сызнова сюда.
– Не дозволю, – отрезал я. – Поедешь служить в Москву казначеем при Освященном Земском соборе всея Руси. Жалованье тебе пока буду платить рубль… в месяц.
– Скока?! – уставился он на меня своими телячьими глазами.
– Мало? – поинтересовался я.
Словесного ответа не последовало. Он молча замахал на меня руками, но спустя секунд десять Короба все-таки прорвало и он радостно завопил:
– Что ты, княже! Да я на енти деньжищи… Да я тебе верой-правдой! – И вдруг осекся на полуслове, умолк, лицо его сразу как-то поскучнело, и он медленно произнес: – А ты не запамятовал, княже? Я ить острожник.
– Острожникам в столице действительно делать нечего, – согласился я. – Там своих хоть отбавляй. Посему я по приезде в Кострому, пока ты будешь отдыхать дома, займусь пересмотром твоего дела. И поедешь ты в Москву только после того, как подтвердится твоя невиновность. Вот потому-то пока на первый год жалованье лишь двенадцать рублей. А на второй, коли будешь трудиться так же хорошо, увеличу. Все понял?
Он быстро-быстро закивал. Странно, вроде я достаточно ясно все сказал, а вот судя по глазам…
– Точно все? – переспросил я, вставая и направляясь к выходу.
– Окромя пятнадцати рублев, княже, – догнал меня его ответ у самой двери. – Забыл ты их взять.
– Это тебе, – пояснил я. – Москва деньгу любит, так что десять – подъемные и плюс жалованье вперед за пять месяцев.
– Как?! – ахнул он.
– Ты ж сам говорил – жена у соседей занимает, – напомнил я. – Вот и раздашь долги по приезде… Но поедешь пока один и временно будешь жить прямо там же, в Запасном дворце, а потом, когда народец разъедется, не спеша подыщешь домишко, купишь и ближе к лету перевезешь семью… А вот руки целовать не надо, не люблю! – прикрикнул я на него.
Короб испуганно отшатнулся и преданно, по-собачьи уставился на меня. Рот его открывался, но что-либо произнести у него так и не получилось – только невнятное мычание вперемешку со всхлипываниями.
– И реветь тут нечего, – добавил я, смягчив тон. – Богу-то молился за свое избавление?
– Ка… кажную ночку, – продолжая всхлипывать, ответил он.
– Тогда считай, что господь услыхал твою молитву и повелел прекратить твое испытание, – улыбнулся я.
– А-а…
– А я лишь исполняю его повеление, – «очень скромно» пояснил я.
Вера словам подьячего у меня была, но на всякий случай я по приезде в Кострому все-таки посмотрел острожные списки – интересовала формулировка. Оказалось, воевода даже не удосужился подвести грамотную базу под арест. Было написано кратко: «Со слов казначея и по повелению воеводы за превеликую покражу».
И все. Не вписали ни конкретную сумму «превеликой покражи», ни из каких денег Короб ее извлек, ни… Вообще ничего. Отсутствовали и протоколы допросов бедолаги. Просто мужика взяли и сунули в острог согласно воеводскому повелению.
Беспредел – иного слова не подберешь.
Приобретя столь неожиданным образом казначея – ну нет у меня доверия московскому приказному народу, – я уже по дороге в столицу ввел Короба в курс новых обязанностей. Заодно мне удалось прикинуть очередность вопросов, которые предстояло решать народным избранникам на первой сессии.
Мой расчет времени в пути оказался точным, и я благодаря тому, что выехал на сутки раньше – мало ли что может приключиться, – прибыл в Москву уже к вечеру пятницы, тогда как торжественное открытие собора предстояло в воскресенье. Впрочем, на первый день было намечено только что-то типа ознакомительного заседания, поскольку после воскресной обедни и молебна до вечерней службы оставалась всего пара часов, не больше.
Багульник и строители не подвели. Набережная палата была переоборудована в точном соответствии с моими требованиями. Да и с Запасным дворцом они постарались на славу. Правда, на мой взгляд, нары, которые в срочном порядке сколотили и поставили в нескольких комнатах, изрядно напоминали острожные, да и убранство столовой тоже было весьма убогим. Однако у народных избранников из числа уже приехавших была иная точка зрения. Те, кто согласился на предложенное для ночлега жилье, не только не жаловались на дискомфорт, но и всячески благодарили за заботу, прося передать царевичу их поклоны.
Последнее, кстати, меня настораживало больше всего – слишком много они кланялись, да и не одно это. Лица какие-то подобострастные, угодливые, а в глазах всего два вопроса: «Чего изволите?» и «За что голосовать прикажете?»
Не у всех, конечно. Встречалась и другая крайность – эдакая надменность во взоре, грудь колесом, пузо вперед, словно он не представитель народа, а куда выше – избранник божий. Учитывая, что я предпочел до поры до времени остаться незамеченным, для чего выбрал одежонку попроще, смотрели они так и на своих же будущих коллег по собору, и на меня.
Ишь ты! У самих-то в основном чины – сыны боярские, но форсу у ребяток, как у думных бояр. Мол, мы Рюриковичи.
Хорош Рюрикович – в стоптанных сапогах и с лютой чесночной вонью изо рта.
Ну и как с ними работать – что с первыми, что со вторыми?!
Третья категория – уважительно относящиеся к остальным, но при этом помнившие и о собственном достоинстве – к моему превеликому сожалению, оказалась самой малочисленной. Впрочем, что это я? Слава богу, что она вообще имелась!
А вот со второй, чванной, придется разобраться, и не далее как завтра, пока не начались заседания. Если получится сбить спесь с одного наглеца, авось и прочие слегка поумерят свой форс – уж очень он вреден для дела. И я направился на четвертый этаж, в жилые покои, где принялся прикидывать, как удобнее заняться перевоспитанием.
Идея возникла быстро, так что поутру я не стал менять наряд и, более того, предупредил Дубца, что собираюсь преподнести кое-кому маленький урок хороших манер, поэтому, когда он подоспеет, пусть ни в коем случае не величает меня князем и ведет себя так, будто я не более чем один из депутатов, и все.
