Александр Бушков - А. С. Секретная миссия
– Уходите! – крикнул Пушкин.
И без его совета его спутники опрометью кинулись к двери. Стол, обратившись в подобие животного, кинулся наперерез – череп покатился по полу и, кажется, продолжал какие-то свои занудливые жалобы. Дело оборачивалось скверно – дом оживал. Матица с треском лопнула пополам, и обе ее половинки, повиснув едва ли не до пола, обернулись чем-то похожим на безглазых змей с разинутыми зубастыми пастями. Одна попыталась ухватить Пушкина за локоть, он едва увернулся, услышал треск рукава, почувствовал резкую боль, как от укуса.
Громыхнул выстрел – это Красовский, отбивавшийся ногами от переплетения щупалец, в которые обратились половицы, выстрелил наугад. Подсвечники давно упали, парочка свечей еще догорала на полу, но в комнате воцарился мрак, в котором что-то не людски посвистывало, шипело, издавало другие звуки, не имевшие соответствия в человеческом языке.
Они едва ли не на ощупь продирались к выходу сквозь что-то, напоминавшее взбесившиеся заросли камыша – живые, упругие, сильные, пытавшиеся оплести, раздавить, стиснуть… Пахло чем-то совершенно непонятным, тоскливо-мерзким.
Пушкин нащупал ручку – тут же со злорадным писком превратившуюся в нечто живое и проворное, выскользнувшее из пальцев. Дверь стала мягкой, напоминала колышущееся одеяло, но он все же налег всем телом, ударил эту строптивую преграду перстнем, но кольцо, очень похоже, сейчас ничем не могло помочь. Дверь охватила его, закутала, от нее пахло не зверем, как логично было бы предположить, а чем-то словно бы химическим, едким, противным…
Воздуха не хватало, и он барахтался, упрямо пробиваясь вперед. Совсем рядом грохнул выстрел, и еще один, в голове туманилось, глаза выкатились из орбит от недостатка воздуха – но он боролся, отчаянно налегая всей тяжестью…
Что-то звонко лопнуло, раздалось, забрызгав его клейким, густым, неприятно пахнущим. Но впереди он увидел звезды, вдохнул влажный сырой воздух – и понял, что прорвался. Выскочил во двор, роняя и рассыпая последние бумаги, – оказалось, он некоторые из них до последнего момента стискивал в кулаке.
Что-то толкнуло его в спину, и он кубарем полетел с крыльца – и тут же кто-то упал рядом, приглушенно чертыхаясь, фыркая, отплевываясь, обеими ладонями стряхивая с себя клейкие поетки. Пушкин сообразил, что это кому-то из товарищей удалось вырваться следом. А там и третий шумно оступился с крыльца, ругаясь так, как может ругаться только живой, уцелевший…
Перед ними продолжались жуткие несуразности – забор, превратившийся в шеренгу отчаянно извивавшихся плоских щупалец, тянулся к лежащим, силясь схватить, опутать. Они вскочили, кинулись вперед, усмотрев слабое место: вместо калитки копошился клубок гораздо более мелких живых побегов…
Они рвали одежду, царапали лицо, но Пушкин довольно быстро, с нечеловеческой силой разрывая тянувшиеся к горлу щупальца, выскочил со двора. Тут же вернулся – и принялся руками и ногами выдирать из земли эту гибкую пакость, помогая выбраться остальным. Щупальца – правда, не все – с хрустом лопались под его напором, обрызгивая клейкими фонтанами.
Неизвестно, сколько это продолжалось. В конце концов, они обнаружили себя у деревьев, посередине аллеи, стояли, тяжело дыша, растрепанные и оборванные.
Неподалеку от них содрогался в последних конвульсиях дом. Собственно, никакого дома уже не было и в помине: вместо забора, вместо стен и крыши клубилась темная масса переплетенных щупалец, тершихся друг об друга с сухим деревянным скрежетом, и вся эта вакханалия не распространялась дальше пределов бывшего забора, так что трое обессиленных людей чувствовали себя в безопасности.
Потом над пустырем пронесся длинный тоскливый стон, тусклое зеленое сияние осветило изнутри загадочную кучу, она словно бы опала с противным лопающимся звуком, что-то затрещало, что-то мерзко хрустнуло… и вскоре, благо половинка луны выглянула из-за клочковатых туч, они увидели на месте чертова дома груду словно бы самых обыкновенных ломаных досок и покосившихся стропил.
Проходили минуты, и ничего более не происходило. Если ничего не знать, вполне можно подумать, что это равнодушные мастеровые обрушили очередное обветшавшее строение, чтобы продать его на дрова и расчистить место для новой постройки…
– Тимоша! – опомнившись, крикнул Пушкин.
Молчание. Они кричали и звали, но оставшийся во дворе сотоварищ как сквозь землю провалился.
Только теперь почувствовалась боль во всем теле от бесчисленных ссадин, щипков и, есть сильное подозрение, укусов. Несмотря на полумрак, Пушкин видел, что одежда спутников в самом плачевном состоянии – они напоминали жалких оборванцев, бродяжничавших не один год. Судя по их взглядам, сам он выглядел точно так же.
– Тимоша! – в последней отчаянной надежде воззвал Красовский.
Никакого ответа не последовало, и пропавший не объявился на зов. Стояла тишина, ветер лениво перекатывал тучи по небу, то и дело заслоняя ими луну.
Вымученно улыбнувшись, Пушкин сказал:
– Простите уж, господин По, что мы вас так скверно встречаем в Северной Пальмире…
– Не стоит извинений, – серьезно сказал американец. – Я за этим сюда и приехал. Если бы вы были со мной вот такой же поганой ночью в луизианских болотах, когда мы… – он явственно передернулся, – убедились бы, что бывает и похуже…
– Смотрите! – воскликнул Красовский, вытягивая руку.
Они посмотрели в ту сторону. С треском раздвигая доски, из кучи выбралось что-то небольшое, темное, вроде бы мохнатое. То ли присело на корточки, то ли просто сгорбилось – и уставилось на троицу желтыми светящимися глазами. К нему присоединилось еще одно, и еще, и еще… Вскоре не менее полудюжины мохнатых недомерков стояли у развалин дома, таращась на людей.
– Пойдемте-ка отсюда, господа, – предложил Красовский, непроизвольно понижая голос и оглядываясь во все стороны. – Кто их знает… Пистолеты разряжены, ни души кругом, и ничегошеньки нам более не сделать, что уж попусту геройствовать…
– Действительно, – сказал Пушкин. – Идемте.
Бдительно оглядываясь – мохнатые создания не проявляли поползновений их преследовать, – они двинулись прочь, в сторону линий. Прошло достаточно много времени, прежде чем По сказал с убитым видом:
– Я и в самом деле считал его учителем…
– Не переживайте, – сквозь зубы сказал Пушкин. – Вашего… и моего учителя уже нет. А эта тварь не имеет к нему никакого отношения – нежить, мертвечина, кадавр…
Глава пятая
Императорский гнев
Никак нельзя было назвать это отступлением потерпевшей поражение армии – они брели по темной улице усталые, оборванные, покрытые кровоточащими царапинами, но настроение оставалось победным: как-никак, противник бежал, его логово разрушено, а это все же успех…
Проходя мимо одного из добротных каменных домов, они посмотрел на себя, оказавшись в полосе света от ярко освещенных окон (судя по музыке и прочим звукам, там продолжался средней руки бал), и горестно покачали головами: вид был даже не бродяжничий, мягко сказано, фраки свисали полосами, ленточками, кусками, словно их долго и увлеченно рвала когтями стая ополоумевших кошек.
– Водочки бы сейчас для успокоения расстроенных нервов, – мечтательно сказал Красовский. – Первую рюмку ка-ак шарахнуть, дождаться, пока по жилочкам разбежится теплом, а вторую уже выцедить… И еще налить…
– Что он говорит? – спросил американец. – У него такой одухотворенный вид, словно декламирует стихи…
Пушкин усмехнулся:
– Он говорит, что после таких переживаний не мешало бы выпить чего-нибудь покрепче.
– Это и в самом деле прекрасная идея, – сказал По едва ли не столь же мечтательно.
– По совести, я и сам бы не отказался, – сказал Пушкин. – Но все трактиры давным-давно закрыты согласно полицейским законам…
– Ну что вы, право, Александр Сергеич, как дитя малое, – сказал Красовский, оживившись. – Ежели кабаки положено закрывать в одиннадцать вечера, это еще не значит, что их и закрывают… во всяком случае, не все двери. Полиция тоже не прочь финансовое благосостояние улучшить.
– До меня доходили слухи…
– Ну уж, Александр Сергеич, вы как и не петербуржец, – хмыкнул Красовский. – Слухи доходили… Доподлинная правда. Вот, кстати, рукой отсюда подать, на Шестой линии, возле казарм, есть премилое заведение. Именуется «Три якоря», держит его вдова хозяина, женщина предприимчивая и расторопная. Вы у нас человек светский, этакие медвежьи углы не посещаете, а мы-с не привередливы…
– Да и я, признаться, сейчас непривередлив, – сказал Пушкин. – С крючниками под сосной готов выпить.
– Вот и прекрасно. Стопы за мной направляйте, а уж я в плохое место не поведу. Видите, во-он окна зашторенные чуть светятся? Полным-полна коробушка господ завсегдатаев, налившихся с черного хода.
