Герман Романов - «Попаданец» на троне. «Бунтовщиков на фонарь!»
— Я не понимаю, о чем говорит ваше императорское величество, — голос Дашковой сплошное искреннее недоумение, и Петр бы еще вчера мог бы поверить этой красотке.
— Понимаю, княгиня, истинная добродетель всегда анонимна. Но не в похоронах дело — театр этот нас пока не интересует. Вы, княгиня, и покойный граф Никита Панин свершили благое дело, и князь Федор Барятинский благодарен вам за те немалые денежные суммы, что вы ассигновали ему на уплату долгов. К некоторому сожалению, для вас, княгиня, разумеется, князю не удалось его предприятие…
— Государь, я не понимаю, о чем идет речь? Я не давала и не обещала князю Барятинскому никаких денег. Тут произошла какая-то ошибка! — Красотка вела себя достойно, отражая удар за ударом, вот только капельки пота на лбу выдавали ее напряжение.
— Ах, какая незадача! И Роджерсон, наверное, вам вот этот порошочек чудный не передавал, приправу отличную для моего стола? — Петр протянул ей пакетик. — Не желаете попробовать, отведать, так сказать?
Вне всякого сомнения, княгиня узнала отраву, так как сильно напряглась, но почти мгновенно оправилась. Достойный противник — таких не бить, а на месте убивать надо, без всякой пощады.
— Ваше величество, я не получала от Роджерсона ничего. Этот англичанин такой выдумщик…
— Ах, как вы милы, княгиня, — Петру окончательно надоел этот дешевый балаган, — от всего отмазались, никому веры не оставили. И про слугу своего ничего не сказали, что в Кронштадт письма некие отвез. Выражу вам сочувствие, вы лихо умертвили этим ядом своих любопытствующих родственников. Отца Романа Илларионовича и родную сестру Лизу. Добавлю только то, что они умирали в страшных мучениях, прочитав некое письмецо и порезавшись о некий футляр.
Этот удар застал княгиню врасплох, и она прикусила губу.
— Еще от вашего яду, князем Федором подсыпанного, четверо погибли, да еще одного слугу князь, для спокойствия своего душевного, зарезал. И у вас достойный сподвижник был, покойный гетман Разумовский, что две отравленные свечи мне в спальню тайком велел поставить. От них еще два человека погибли. И радостно мне на вас смотреть, княгиня! Прямо русские Борджиа какие-то, сеньора Лукреция — отравительница, отцеубийца, братоубийца и, слава господу, неудавшаяся цареубийца. Удручающая репутация для молодой и красивой женщины, не находите ли? И не перебивайте меня, я вам еще не все сказал! — Петр осадил открывшую было рот Дашкову, которая, наконец, себя выдала. — Все вы понимали! И где ваша истерика, с которой вы должны были встретить известие о смерти любимого отца и не менее любимой сестры? Где крокодиловы слезы и обморок? Падайте же в него быстрее, княгиня, а то казак за дверью два ведра воды устал держать…
— Что вы говорите такое ужасное, ваше величество?
— Ужасны ваши деяния! Но я хочу спросить одно — для чего вам потребовалась сомнительная слава отравителя? Молчите? Тогда я сам за вас отвечу — власть! Вот одно, к чему вы стремились. Но вы просчитались. Моя супруга, годика через три, когда б на троне крепко утвердилась, вас бы отвела в сторону — на пост президента Академии наук. И сидели бы вы долго и грустно, и крыс с ручек бы своих приручили, хлебушком кормя, — Петр говорил почти правду, именно о таком будущем Дашковой он читал. А «почти» — потому как теперь у княгини будет совсем другое будущее.
— Ваше вел…
— Молчать! Я скажу о другом. Вы надеетесь, что я отнесусь к вам со снисхождением, как к женщине. Вы заблуждаетесь — если женщина влезла в мужские игры и принялась убивать, то относиться к ней надо как к мужчине, без всякой пощады. И жалеть я вас не буду! — сказав эти слова, Петр внезапно правой рукой ударил княгиню в живот, а левой добавил в челюсть.
Дашкову сильные удары Петра сразу отбросили на топчан, от боли она согнулась и застонала.
— И затея с Ропшей тоже удачна. Конечно же, пьяные гвардейцы охотно придушили бы меня, а списано все было бы на внезапный апоплексический удар! — И вот тут княгиня побледнела, а Петр внутри улыбнулся, его догадка оказалась верна. — Все вы учли, все. И похоронами лживыми приучить народ к мысли о моей безвременной кончине, и другие ваши затеи тоже оригинальны и настоятельны. Хвалю, вы, Катерина Романовна, талантливый организатор этого июньского коп де этат.
Тут Петр осекся — «государственный переворот» он сказал на французском языке, хотя кроме сакраментального «шерше ля фам» на этой мове он ничего не знал в той своей жизни. А это означало, что он начал использовать словарный багаж императора автоматически.
— Все вы учли… Кроме одного. Я другой стал! — от бешеного выкрика Дашкова вздрогнула, а Петр одним рывком приподнял ее с кровати, заглянул в ее помертвевшие от ужаса глаза, с силой бросил обратно на ложе и выхватил проверенную шведскую шпагу.
Княгиня дико взвизгнула, наконец-то ее проняло до самого копчика, и эта стерва поняла, что с ней шутить больше не будут. Но Петр не стал ее убивать — он острой сталью, прижав Дашкову к постели, полностью разрезал на ней Преображенский мундир.
Затем за полминуты сорвал с нее всю одежду и бросил на пол. Попытка сопротивляться была молниеносно пресечена двумя решительными ударами — из разбитого носа женщины хлынула кровь.
— Носить офицерскую форму гвардии, не имея чина, есть самозванство! В общем, так, княгиня. Сейчас вы садитесь за стол и пишете все, и что знаете, и что мыслили. Все! Врать мне бесполезно — я ложь узнаю. Повторяю для тупых — я стал другим! — Пощечина отбросила нагую красотку к стене.
Странно, но, смотря на полностью обнаженную и красивую женщину, Петр абсолютно не испытывал вожделения. Он мог сделать с ней сейчас все — избить до полусмерти, истязать, придушить. Но одного он не смог бы над ней сотворить — изнасиловать. Она вызывала у него отвращение.
Краем глаза он посмотрел на присутствующих за его спиной. Миних криво улыбался, как бы говоря: «Зер гут, майн Петер, зер гут!» Гудович что-то шептал про себя, и по артикуляции губ Петру показалось: «Да повесить суку, всего и делов!»
Денисов поглядывал с нескрываемой злобой, положив ладонь на рукоять сабли. Будь его воля, сотник бы просто разрубил отравительницу на две половины.
Два конвойных казака, судя по горящим глазам, зверски и без всяких изысков изнасиловали бы княгиню до смертельного исхода, да еще бы других казаков позвали для такой забавы.
— А если писать не захотите или лжи хоть слово напишете, то смерть примете лютую. Я на вас полсотни казаков спущу, а они в три дыры насмерть затрахают. Денисов? Смогут по трое зараз?
— А то как же, государь! Турчанок и татарок распинывали не раз и не два и полусотней их имели.
— А не откусывали «уду»? — со знанием предмета спросил Петр.
— Так баба што кобылица неезженая, без узды не поедет. Колышки в землю вбивали, да ее нараскоряку за руки-ноги привязывали, а удила в рот. Но то вдвоем. А ежели втроем, то на казака сажали, нагибали и руки к ступням привязывали, ну и узду в рот, или деревяшками клыки выбивали, и завместо их вставляли. Не кусались, заразы…
Княгиня была бледна как смерть — богатый казачий опыт в этой области пришелся ей явно не по вкусу. Она куталась в одеяло и заметно дрожала, причем явно не от холода.
— Я предоставляю вам выбор, княгиня, — либо вы пишете чистосердечную исповедь, либо я ухожу отсюда и оставляю вас на ласковое обхождение казаков. И если вы полностью ублаготворите все похотливые желания полусотни донцов, то я отпущу вас на все четыре стороны. С таким богатым опытом вас в любой лупанарий возьмут…
— Государь, я все напишу… — еле слышно прошептала Дашкова разбитыми губами и ладонью утерла кровь.
— Андрей Васильевич! Принесите княгине монашескую рясу, пусть она прикроет свои прелести. И бумагу с чернилами. У вас два часа, княгиня. А ты, Денисов, поставь вокруг павильона и внутри его полсотни казаков, пусть сменят драгун на охране. И помните, княгиня, ни одного слова лжи — я сам вас проверю. И за казаками тогда дело не станет, даю слово…
Петр повернулся и, сопровождаемый свитой, вышел из павильона. На душе было пакостно. Но слово дадено, и, если Дашкова соврет в своей исповеди, ее судьба будет печальна, верная смерть отравительницу ждет, ужасная.
Если же напишет правду, то тогда он будет думать над ее дальнейшей жизнью. Но одно Петр знал точно — монастырь для нее станет лучшим вариантом будущего существования…
Ораниенбаум
Петр с болью в душе смотрел на Большой дворец. Ровно двое суток он отсутствовал, и прелестный Ораниенбаум превратился в руины Сталинграда далекого сорок второго года. Трудно было признать в закопченном и раздолбанном гаубичными бомбами здании красивый раньше Большой дворец. А крепостные ворота Петерштадта, высокая чудная башенка сейчас высилась полностью закопченной развалиной.
