Валерий Белоусов - Утомленное солнце. Триумф Брестской крепости
— Мой милый внучек! Теперь у нас есть РАБОТА! Господи, благослови русских и их военные заказы.
В доме появился настоящий белый брот, и даже по праздникам настоящее шафранно-желтое буттер (зато уж маргарин был у них теперь на столе каждый Божий день!)…
Ганс стал ходить с приятелями в синема и вследствие этого приобрел наконец свою дурацкую кличку. Жить стало лучше, жить стало веселее!
А как же родители Гансика? Так дедуля и бабуля и были его, Чарли, родителями…
Мамми появлялась дома очень ненадолго, зацеловывала сына, оглушала его шелестом шелка и окутывала облаком французских духов, от чего дедушка Фриц долго чихал (а уж на что привык на работе ко всякой вредной химии)… дарила сынуле ужасно дорогие игрушки, кормила сына сладостями, так, что у него живот потом болел… А потом она вновь и очень надолго исчезала.
Мамми работала в большом городе, в Эссене, в cabaret «La Chauve-souris». Страп… нет, стип… нет, стрип… ну, короче, танцевала она там, на сцене, у шеста…
И потому дома, в родном Гильзенштадте, она бывала не часто… делать ей там было нечего, да и скучно ей было в отчем доме!
— Богема… — закатывала глаза бабушка, а дедушка только сплевывал, непонятно за что на мамми ругаясь.
А папа? Вот дедушка и был Гансу за папу, а бабушка была за маму…
И старый, сорокапятилетний (на заводах Круппа — долго не живут) Фриц был великолепным отцом…
Бывало, придет из своего патронного цеха, где контрабандой от Антанты для русских камрадов химические снаряды люизитом снаряжает…
Товарищи его в гастштедт зовут, темный бир пить, а он нет, с внуком идет гулять, на реку — сияющую всеми цветами радуги от спущенных с завода отходов…
Идут рядышком старый и малый, и песни поют.
Ich hatte einen Kameraden…
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо,
Вперед прорывались отряды,
Товарищей верных, бойцов…
Все, что знал и умел в жизни Чарли, — он был обязан своему деду…
Любил ли Чарли деда? Да как вам сказать… любите ли вы воздух, которым дышите?
И не только любил, но и очень уважал. И на всю жизнь запомнил, как однажды дед сказал ему:
— Внучек! А фюрер-то был прав! С русскими надо дружить. Теперь мы этих лимонников да лягушатников уделаем одной левой. А полячишки? Что полячишки… Это же Дерьмо Европы…
Так оно потом и вышло… По дедову слову…
И вот теперь Чарли держал письмо из далекого, милого дома. Так сказать, привет из Фатерлянда.
Хорошее такое письмецо:
«Мой дорогой мальчик! Я знаю, что это письмо тебя, конечно, расстроит. Но ты у меня уже взрослый и мужественный. Надеюсь, что именно таким я тебя и воспитал…
Ганс, ты помнишь дядю Эриха из Kyffhauuserbund?
Он тебе еще давал поиграть своим стальным шлемом, старый брудер… мы с ним в одном штурмовом отряде под Верденом сражались.
Так вот, он сейчас служит в Geheime StaatsPolizei…
Информированный человек. И вот он мне сообщил по секрету, что в отношении меня пришла разнарядка… пришел ко мне тайно ночью, предлагал мне бежать! Это мне-то?!
Странно, всю жизнь я ощущал себя не просто немцем, а даже и пруссаком…
И никогда я не думал о себе, как о еврее… Другие, к сожалению, вполне официальные лица думают обо мне иначе, как оказалось.
Я принял решение, мой мальчик.
И сейчас, когда ты читаешь это письмо, — знай, что из-за меня у тебя уже никогда не будет никаких неприятностей.
Твоя бабушка Эльза решила сделать это вместе со мной. Ее протестантский Бог ее простит. Она верная и добрая жена и не хочет остаться без меня одна.
Я ее было отговаривал, но ты же знаешь свою упрямую бабушку? Всю жизнь я с ней промучился…
Завещание я оформил надлежащим образом, доктор Функ, наш нотариус, тебе напишет.
Извини, что достанется тебе маловато, но это, увы, все, что мы с твоей бабушкой за всю нашу жизнь скопили… да и то, это больше заслуга моей любимой жены. Пфенниг к пфеннигу откладывала.
Хотя бы крыша у тебя над головой есть, когда ты вернешься с войны. И то хорошо. Это большое дело, поверь мне! Наш домик я на всякий случай застраховал. Мало ли, а вдруг лимонники нас бомбить станут? Домишко-то рядышком с Заводом.
Важно! Похороны наши, мои и бабушки, я полностью оплатил, долгов у меня нет. Если кто будет лезть потом с денежными вопросами, пользуясь твоей наивностью, — смело гони их, мошенников, в шею.
Ну, вот и все.
Прощай, мой дорогой мальчик. Служи нашему милому Отечеству так же честно, как это делал я…
Надеюсь, оно будет к тебе более милостиво, нежели ко мне.
Твой дедушка Фриц и твоя любящая бабушка Эльза.
PS. Своей матери ничего не говори. Ей и так горя в жизни хватило. Пусть она думает, как и все соседи, что это был просто несчастный случай. С доктором Юшке я договорился, он напишет правильное Das Zeugnis vom Tod.
Еще раз прощай, мой дорогой внук. И помни обо мне».
Ошеломленный Чарли опустил письмо на колени…
Этого не может быть, это бред, это какой-то страшный сон…
Эх, дедушка, дедушка…
Ты был таким гордым… не захотел прятаться или бежать… Тем более одевать на грудь желтую шестиконечную Давид-штерн…
У тебя на груди — навечно остался «Железный крест» Первого класса с Дубовыми листьями…
…Ich hatte einen Kameraden…
— Эй, Чарли! К шефу, живо, живо…
Чарли, понурив голову, медленной трусцой побежал к дому господина директора — потому что все команды в военных и полувоенных организациях Рейха выполнялись только бегом….
Начальник, толстый инженер доктор Раухе, встретил Чаплина как-то непривычно вежливо…
Пряча глаза, усадил на лавку, предложил сигару из эрзац-табака…[138]
Чарли сидел, как замороженный, ничего не видя и не слыша, только односложно отвечая: Яволь! Натюрлих! — а что яволь, что натюрлих, сам не понимал…
Наконец Раухе осторожно положил руку на плечо Чаплину и, заглянув ему в глаза, доверительно и тихо произнес:
— Знаешь, парень, тут тобой Reichskommissar fur die Festigung DeutschenVolkstums заинтересовался… Понимаешь, тут такое неприятное дело, но — большой непорядок у тебя с родственниками…
— Уже нет… мой дед умер… — прошептал Чарли побелевшими губами.
— Дед? При чем тут дед? — Раухе, ничего не понимая, заморгал белесыми ресницами. — Он что, у тебя тоже?
— Что — тоже?
— Ну, этот… — пролепетал бедный Раухе, краснея и покрываясь мелкими капельками пота, — из французских колониальных войск… чернокожий… как твой отец?!
— Что, что?!! — подпрыгнул на лавке юноша.
— Ах, ты, бедный малый! — жалостливо протянул добрый инженер доктор Раухе. — От тебя, вероятно, скрывали… Да вот, как бы тебе это… ты понимаешь, твоя матушка… ну, когда была французская оккупация Рура… ну, ты же понимаешь, время тогда было очень тяжелое, голодное, прямо скажем, да… а она была такая молоденькая… вот ты, короче, и родился!
— Да я что, по-вашему, негр, что ли? Вы на меня посмотрите!!! — возмутился Чарли.
— Ну, к тебе лично претензий у них вообще нет, никаких… А вот детки у тебя могут родиться… гм-гм… всякие… Поэтому есть строжайший Имперский Закон, который предписывает таких, как ты…
— Герр Раухе, вы что, меня кастрировать хотите?!! — Чарли просто не верил своим ушам.
Раухе, умоляюще сложив толстые ручки на жирной груди, безуспешно попытался оправдаться:
— Что ты, что ты, Ганс, совсем не хочу… Это не я, это тебя в госпитале. И потом — тебя вовсе не кастрируют, а только стерилизуют, под местным наркозом… говорят, это совсем не больно… Тебе же будет лучше! Можешь потом всю жизнь уже не бояться алиментов… Нет худа без добра! Так что сегодня же и поезжай! В добрый путь!
Как опущенный в воду, вышел Чарли из кабинета доброго начальника и, сжимая в руке дедово письмо — пошел, пошел, пошел… Сначала по улице, потом по проселочной дороге… Зашел в лес…
И нос к носу столкнулся с невысоким, лысым мужчиной — комиссаром Фрумкиным.
— Was du hier machst?
— Ich suche die Russen.
— Meine, dass gefunden hat. Warum dir die Russen?
— Ich will sterben!
— Warum? Besser lebe…[139]
— А зовут-то тебя как?
— Ифан Иффаноффитч…
