Цикл романов "Целитель". Компиляция. Книги 1-17 (СИ) - Большаков Валерий Петрович

— Ну-у… да, — Мстислав Максимилианович неловко развел руками, и помрачнел. — А четыре года спустя я неожиданно ощутил, что настоящей Таты больше нет. Это было… Это было жутким потрясением… До сих пор успокоиться не могу! Раньше хоть какая-то надежда оставалась, а теперь… Всё. И… Ты извини, Тата… Ох, Наточка! Тасе я ничего не рассказывал о себе, о твоей маме. Пусть всё так и останется, ладно?

— Согласна, — серьезно кивнула Талия, — нам с нею видеться… Лучше не надо.

Мы еще долго сидели, прячась от солнца и людей, делились подробностями параллельных жизней, которые так и не сошлись. «Златовласка» отдала отцу три фотографии — свою, Леи и последнюю мамину, где «наша» Таисия Абрамова снялась за год до гибели.

А Ивернев отдарился двумя снимками. На одном он, на удивление бритый геолог в сапогах и энцефалитке, сидел на берегу бурной реки. С обветренного, загорелого лица еще не сошла усталость, в пальцах расслабленно обвисшей руки тлеет сигарета…

А с другой фотографии на нас смотрела молодая девушка странной и необычной красоты.

«Распустила чёрны волосы, — вспомнилось мне, — да по белы́м плечам…»

— Это она, моя сестра? — негромко спросила Наташа.

Мстислав Максимилианович замедленно кивнул.

— Тате двадцать семь уже, — выговорил он. — Она работает математиком, в госплане Северо-Уральского округа… — помолчал, и добавил вполголоса: — Спасибо вам, что заехали, хоть повидались. Всё не так пусто на душе… О-хо-хо… Я сам, своими руками изломал свою жизнь. И неча на судьбу пенять! Гордыня, ревность, обида детская, да слабоволие — вот они, грехи мои. Не простил я Тату, а то, что свыше, Бог или Мировой Разум, лишили прощенья меня самого. Каюсь да маюсь, и никакого избавленья…

…Наш автобус отъехал через час. Не стали мы задерживаться, тяжко было. Тоска и безысходность словно окутали нас серой пеленою, мешая дышать и жить.

«Икарус» сыто заворчал, тронулся, выруливая на улицу Гагарина, и всё это время нам виден был согбенный силуэт человека в костюме. Ивернев по-прежнему сидел на лавочке, безучастный к обоим мирам, обреченный на вечную муку.

«Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate…»

Пятница, 16 мая. День

«Дельта»

Дальний Север, Петсамо

Ледник подмял под себя всю Скандинавию, Балтика промерзла до дна, а вот Баренцево море упорно сопротивлялось холоду — спасало теплое течение. Льдины постоянно колыхались на темной, стылой воде, и шуга, мелкое ледяное крошево, бывало, смерзалась, цементируя плавучие глыбы. Но, стоило подняться волнению, как непрочный панцирь трещал и лопался, разлезаясь по швам. А бури в этих гиблых местах куда обычней тихих дней.

Браилов сам в этом убедился — ржавый ледокол «Полар Стар» с сотней «завербованных» на борту качало всю дорогу от Исландии, погребенной под толщей льда, до Петсамо. Мятая, облупленная посудина держала курс весьма относительно, виляя среди мелких айсбергов.

Норвежские берега выглядели однообразно — к северу тянулся обрывистый ледник, отвесная стена, отливавшая сапфирно-синим в те недолгие минуты, когда серые тучи разрывались, пропуская лучи вечного заката.

А вот Кольский полуостров не поддавался владыке Арктики — здесь море, как союзник суши, билось о черные скалы, суровые и угрюмые. Впрочем, эта эпичная картина не представилась глазам «завербованных» — глухая полярная ночь покрывала весь Дальний Север.

Браилов усмехнулся, вспоминая. Чтобы «подсобные рабочие» (еще один политкорректный синоним, сокращенно «подраб») могли сойти на бетонный пирс, им снова выдали теплую одежду.

Было такое дурацкое правило у вербовщиков — держать под замком меховые штаны и куртки с капюшонами, а то еще сбегут подрабы… Куда, спрашивается? На попутную льдину?

Правда, во время плавания запрет однажды нарушили. Разыгралась тогда Атлантика, волны захлестывали палубу, намерзая гигантскими сосульками. И дюжие вербовщики живо раздали и меховую одежду, и унты, и шерстяное белье, и свитера, и толстые вязаные носки.

Озябшие подрабы живо согрелись, а после, когда ломами крушили мутный лед, даже вспотели…

— Ч-черт! — ругнулся Михаил, поспешно сплевывая самокрутку, едва не обжегшую губы. Задумался, придурок. Ностальгия, что ли, разыгралась? Так, вроде, рано еще тосковать по былому!

…На берегу «завербованных» встретил сам бригадир, огромный румяный кабан, занявший весь немалый объем дохи.

— Добро пожаловать на курорт «Печенга»! — глумливо заорал он, трясясь от смеха в бегающем свете прожекторов. — Чего морды кривите? Правда-правда! Сегодня минус шестьдесят всего, теплынь! Га-га-га! Стройся в колонну по одному, и марш за мной…

Старые здания рудника давно скрылись под снегами, наметенными буранами, а новые опирались на сваи, пропуская метели под собой.

Новую «смену» сытно накормили, дали часок отлежаться в протопленном бараке, и повели вниз, на подземные горизонты, где днем и ночью добывали никелевую руду. Почти всем «завербованным» торжественно вручили тяжеленные перфораторы, «посвящая» в проходчики.

Фредди Косой заделался взрывником, Карло — крепильщиком, а Браилову, Вальдесу и Анри Молчуну доверили горную технику.

Постажировались неделю — и на смену! Коста с Молчуном загребали ковшами руду и с грохотом валили ее в кузов подземного самосвала, а Михаил рулил грузовиком, вывозя горную массу к дробилкам.

Сама атмосфера рудника живо напоминала подрабам покинутые городские купола — вой и вонь моторов, лучи фар, что шарахались по искристым стенам темных штолен. Отъедет многоковшовая машина по транспортному уклону — мигом сгущается мрак, одолеть который маломощным нашлемным фонарикам не под силу. Чем не нижние ярусы?

Кормили «завербованных» хорошо — рыба каждый день, а по воскресеньям в меню — русская оленина. Вопрос: зачем же тогда так стараются вербовщики, хватая и свозя сюда всё новых и новых подрабов?

«А потому что понимать надо! — разговорился однажды Молчун. — Приставка „под“… Она принижающая. Есть мастера, а есть подмастерья. Есть рабы, а мы и вовсе подрабы! Мрут тут люди. Надышатся пылюки с никелем, да с серой, да с мышьяком, и — ага! На носилки мертвяка — и в отработанный штрек, хоронить. Ковш пустой породы опрокинут на покойничка — вот ему и могилка!»

…Многоковшовая взревела, и с грохотом ссыпала руду в кузов. Грузовик зашатался.

— Всё, полный! — донесся крик Коста.

Свет фар мазнул по кабине, и Браилов кивнул Вальдесу — тот скалился из кабины, прикрытой лишь сверху, толстым навесом на мощных стойках.

Дизель взревел, и Михаил выкрутил руль, разворачивая рудовоз в тесной выработке. Засверкали стены, искря мириадами мелких кристалликов, отползала по туннелю тьма, словно пугаясь фар, блестели лужи.

Пропуская самосвал, жался к стене хмурый охранник в белой каске. Обычно сторожить подрабов ссылали проштрафившихся вербовщиков — на месяц, а то и на полгода, если уж сильно согрешил…

Браилов вздрогнул — давнее желание продрало мозги морозящим сквозняком. Охранник небрежно повесил автомат на ржавый анкер крепежа, торчавший из скальной породы, и менял батарейку в рации…

«Ну, что, тварь дрожащая?..»

Михаил резко взял влево — капот грузовика, сваренный из стали в палец толщиной, буквально размазал человеческое тело. Не вставая с сиденья, «попаданец» схватил автомат — и дал задний ход.

— Коста!

Вальдес недовольно поднялся с разложенного сиденья — видать, решил подремать.

— Ну, чего еще?

Браилов молча показал оружие — черное лицо Коста посерело. Так бледнеют негры.

— Ты… что?

— Садись, давай!

— Наверх все равно не подняться! — заблажил черный. — Там всё на запорах, и стража!

— А у меня ключик есть… — мрачно улыбнулся белый. — На тридцать патронов! Ты едешь или нет⁈

— Еду, еду!

Вальдес метнулся, усаживаясь на капот самосвала. Натеки крови ужаснули его, но мусорщик сдержался, лишь облизал пересохшие губы.