Олег Курылев - Руна смерти
«Всё-таки у нее было ко мне дело, – сокрушенно думает Ротманн, провожая взглядом легкую фигурку в накрахмаленной униформе. – Хотя о завтрашнем дневном осмотре мне наверняка еще скажут утром».
Весь остаток дня он думал о ней и о себе. Мысли о женитьбе никогда раньше не занимали его всерьез. Были, конечно, поползновения, но только на уровне пустых и легких разговоров. Да и печальный пример брата, собравшегося в тридцать девятом году оформить свои отношения с подругой, не забывался.
Зигфрид в то лето подал рапорт о намерении жениться на некоей Розе Мангейм и должен был в соответствии с правилами предоставить специальной комиссии заверенную копию генеалогического древа своей избранницы и ее медицинскую справку об отсутствии некоторых наследственных и венерических заболеваний. И тут-то выяснилось, что древо Розы с гнильцой. В каком-то там колене какая-то примесь недозволенной крови не позволяла ей стать женой офицера СС. Это было таким унижением, что Зигфрид зарекся на будущее даже говорить на тему брака. «На нас смотрят как на породистьгх жеребцов, – жаловался он брату за бутылкой вина. – Почему я не простой солдат?»
Вторжение в Польшу оказалось как нельзя кстати в той ситуации. Оно отвлекло брата от драмы поруганной и опозоренной любви, но не сражениями, а ласками тех женщин, для которых не требовались разрешения и справки. Зигфрид даже бравировал своим отношением к легким связям, давая понять, что раз так, то и пошли все к черту. А Роза тем временем вышла замуж за полицейского.
Сейчас, конечно, многое изменилось. Произошла большая дифференциация. Если офицеру из Лейбштандарта СС по-прежнему требовался подбор беспорочной пассии, то какому-нибудь штурмбаннфюреру из 17-й или 18-й дивизии эта проблема была почти неведома, не говоря уж об эсэсовцах ненемецкого происхождения.
«Однако с кем же она идет на концерт? – думал Ротманн в тот вечер. – Может быть, у нее есть жених или друг? Какие мы всё-таки идиоты! Считаем, что всё здесь ради нас. И женщины ради нас не замужем, и личной жизни у них никакой нет, только с нами возиться».
Часов в десять вечера, когда он вышел в последний раз покурить, в небе вдруг вспыхнули лучи прожекторов и в разных местах один за другим стали включаться ревуны сирен воздушной тревоги. Пришлось идти в бомбоубежище – оставаться наверху, рискуя собой, тем, кого лечили за казенный счет, не разрешалось. Минут через десять на город, в котором жила его мать и та, о ком он уже не мог не думать, упали первые за всё время его пребывания здесь бомбы.
На следующий день с самого утра все только и обсуждали последствия вечернего налета. К телефону было не прорваться. Стоя на террасе, по поднимающимся над свежими ранами Кельна дымам люди пытались определить, какой это район. Наконец, часам к двенадцати, адъютант одного из высокопоставленных генералов привез раздобытую им копию предварительного отчета о разрушениях и жертвах. Все те, у кого здесь жили родственники и знакомые, бросились выспрашивать о конкретных улицах и кварталах. Узнав, что Цеппелинштрассе и еще пара улиц, где могла у знакомых и родственников оказаться его мать, не пострадали, Ротманн успокоился. Бомбили промышленные районы и мосты через Рейн. Говорили, что зенитчики и самолеты ПВО сбили сорок «лаймастеров» и отогнали вторую волну бомбардировщиков. В это, впрочем, мало верилось, тем более что слух исходил от лечившегося здесь же генерала люфтваффе.
– Ну что, молодой человек, ваши дела явно идут на поправку, – сказал после осмотра в тот день приглашенный в клинику профессор-нейролог. – Но о фронте и думать забудьте. По крайней мере на год, никак не меньше. Я напишу свое категорическое заключение в эпикризе.
Ротманн поблагодарил профессора и, когда тот направился к следующему пациенту, остановил старшую медсестру:
– Скажите, фрау Биерштайль, у вас нет сведений о пострадавших вчера среди персонала вашей клиники?
– Если под персоналом клиники вы подразумеваете фройляйн Грету, то могу вас заверить, что наш персонал в полном порядке.
Но ни в этот, ни на следующий день Грета не появилась. Скоро стало известно, что она откомандирована в один из госпиталей для оказания помощи пострадавшим при последнем налете. «Почему именно она?» – спрашивали многие. «Потому, что наша Грета борется за победу в соревнованиях „Лучший в своей профессии“, – отвечали им сестры. – В прошлом году она победила на районном уровне, а в этом хочет стать первой в нашем гау».
«Чертовы соревнования, – думал Ротманн, – их всё еще, оказывается, не отменили». Он вспомнил, что к Первому мая, по-прежнему отмечаемому в Германии как национальный День труда, выявлялись основные победители более чем в семистах профессиях по всему рейху. Поняв, что уже не увидит ее здесь, Ротманн, срок лечения которого подходил к концу, впал в уныние и слонялся по парку без дела. Он рассчитывал в оставшиеся дни если не прояснить их отношения – отношений-то еще никаких не было, – то хотя бы разобраться в самом себе. Но для этого необходимо ее видеть. Пусть мельком, пусть она разговаривает с другими, но видеть ее губы и слышать этот голос.
– Сынок, тебе не удалось что-нибудь узнать об отводе вашей дивизии с фронта? – спрашивала навестившая его мать, беспокоясь о Зигфриде.
Он сочинил сказку, будто бы есть сведения, что их «Мертвую голову» отправят на отдых во Францию. Это могло быть и правдой – с марта сорок третьего они без передышки находились в гуще боев на Восточном фронте. Харьков, Белгород, Сталино, Кривой Рог, Черкассы, Кишинев… Последние города уже без него. И он сам надеялся на такой вариант, но никаких сведений об этом у него не было.
– Ты чем-то расстроен?
– Нет, мама, всё в порядке. Врачи говорят, что я быстро поправляюсь. – И, чтобы успокоить ее, тут же добавил: – Но для фронта мне необходимо еще не меньше года отдыха.
Дня через три Ротманн вдруг увидел Грету из окна холла. Она быстро шла по центральной аллее к главному входу. Его сердце заколотилось от радости – она вернулась! Он прошел в свою комнату и плюхнулся на кровать.
– Ну что там в Крыму? Говорят, румыны неплохо держат свой фланг, – бодрым голосом поинтересовался он у своего соседа, читавшего газету.
– Ты что, Отто, еще несколько дней назад мы потеряли Керчь и Симферополь! – удивился тот. – Я опасаюсь, что нам пришлось оставить уже весь полуостров.
Но Ротманн вряд ли понял смысл его слов. «Где же я увижу ее, – думал он, глядя в потолок. – Сегодня дождь, на террасе торчать глупо. А встретиться нужно в таком месте и так, чтобы она не могла отделаться простым кивком». Он вскочил и подошел к окну – Грета быстрым шагом удалялась от их корпуса в сторону ворот. Ротманн выбежал в коридор и остановил первую попавшуюся сестру:
– Урсула… Э… простите, Юлиана, разве Грета Гюттнер уже ушла?
– Она заходила только на минуту за своими вещами, господин Ротманн.
Дня через четыре он прощался с пациентами и сестрами «Святой Терезы».
– Завтра Грета возвращается сюда, – заговорщически сказала ему одна из сестер, – может быть, ей что-нибудь передать?
– Спасибо, я попробую сам поблагодарить ее.
Через несколько дней он, узнав, что Грета сменяется сегодня в восемь часов вечера, действительно поджидал ее недалеко от входа на территорию клиники. Накрапывал мелкий дождь. Он был в легком штатском плаще и кепи и держал в руках небольшой, но очень изысканный букет роз с длинными свисающими стеблями. Такие букеты ему приходилось видеть в руках невест на свадебных фотографиях некоторых своих сослуживцев. Они были оформлены не в виде метелки, а наподобие настенного украшения.
Из ворот вышли сразу четыре женщины. Увидев человека с цветами, остановились и стали шушукаться. Наконец одна из них отделилась от остальных и пошла к нему. Это была она.
– Это вам, фройляйн Грета, – сказал он, протягивая цветы. – Я пришел поблагодарить вас и… и проводить домой. Вы, наверное, очень устали.
– Спасибо, господин Ротманн. Но я не устала.
Она взяла букет и, помахав своим подругам, повернулась к нему. Опять этот долгий взгляд.
– Ну что ж, пойдемте.
Они двинулись в направлении центра, и Грета взяла его под руку. Через несколько минут она уже с жаром рассказывала про свою командировку в центральный городской госпиталь, про то, что там всё очень отличается от их тихой и благополучной во всех отношениях клиники. При этом Ротманн ощущал непроизвольные похлопывания ее ладошки по своей руке в такт некоторым словам, которые она считала важными. «Однако же не может ведь такая девушка быть совершенно свободна, – думал он. – У нее наверняка есть жених или друг, который сейчас сидит где-нибудь в окопах».
– Скажите, Грета, как вам понравился концерт?
– Концерт? Ах, тот концерт в Бетховен-халле? Но мы не дослушали его до конца. Он начался в восемь, а в десять стали бомбить. Мы даже не поняли, что происходит. Представляете, отыграли симфонические сцены из «Полета валькирий», «Шелеста леса», – с каждым вспоминаемым ею названием она легонько хлопала его по руке, – из «Кольца Нибелунгов»… да, еще из оперы «Лоэнгрин», а потом вдруг оркестр заиграл «Гибель Богов», буквально первые такты, и что-то произошло. Все закрутили головами, а музыканты играют себе и играют. Пока на сцену не выбежал толстый человек во фраке и не замахал руками. И только когда они смолкли, все услышали звуки сирены на улице.
