Елена Чудинова - Держатель знака
— Глупец… Да только раз услышав эту легенду о Донском монастыре, я уже мог бы понять, что она значит… А я не понял, глупец, жалкий глупец!.. Видали ли еще смертника, который с безразличием и веселостью слушает свой смертный приговор?.. Кольцо с рубином… У Северных ворот… Глупец, какой же я глупец, что не догадался обо всем сразу!
Непонятны и страшны были эти слова, которые шептал Глебов, не отрывая внимательного взгляда от карт, перекладывая то одну, то другую из них. Я не смел напоминать о своем присутствии. Не шевелясь и затаив дыхание, наблюдал я за Глебовым.
— Нет… не вижу… корни этого будущего покуда не проросли… Не могу понять, что значит эта линия…
Вновь смешав карты прежними вращательными движениями, Глебов вытащил на этот раз длинную карту звездного неба, испещренную непонятными мне знаками и линиями, и разложил ее перед собой. Затем, не отрываясь взглядом от своего занятия, он протянул руку к бронзовому письменному прибору, стоявшему на столе, сильным движением нажал на чернильницу с крышкой в виде головы льва: чернильница ушла в подставку. Откуда-то послышались негромкие звуки менуэта. Из доски стола выдвинулся маленький ящик, из которого Глебов извлек шкатулку, инкрустированную золотом. Ящик так и остался выдвинутым — было видно, что для Глебова потеряло уже значение то, что посторонний свидетель видит его тайник: он навряд ли думал об этом…
Раскрыв шкатулку, Глебов вытряхнул из нее на ладонь несколько странно отшлифованных камней: форма их напоминала маленькие гробы. Первый камень был прозрачным и ярко-синим, второй — красным, как живая кровь, третий, только третий показался мне знакомым — это был лазурит. Вслед за этими камнями на разложенной по столу бумаге появился аметистовый диск. Свет свечей заиграл в гранях камней… Золотыми маленькими щипцами Глебов начал очень медленно передвигать гробы вдоль пересекающих карту линий, установил аметистовый диск на каком-то значке посередине: все это ничуть не напоминало то, что доводилось видеть мне в масонстве, несмотря даже на серебряный циркуль, которым вскоре также вооружился Глебов.
— «Нет, нельзя… Водолей… люди Водолея… Какой же это год? Змея… Два сотрясения падет на змею… Змея дважды подползает к России… Не скоро… Очень не скоро придет столетие, когда Россию обовьют смертные кольца змеи… Водолей… Красная змея — первое кольцо… Люди Водолея… Но эта синяя линия — откуда она? Не похоже, чтобы это была его линия, однако она пересекается и препятствует… Пустое! Я сумею преодолеть сие сопротивление! Иного же выхода нет… Красный цвет… Да, при таком сотрясении я смогу… Я смогу попытаться вернуть себе все, что он отнял… Белый бык, железо… Хвала богам, я еще могу сделать попытку отыграться!
Глебов отер кружевным платком чело и рассмеялся с облегчением… Затем, достав из того же тайника еще одну шкатулку — китайскую, из слоновой кости, размером менее ладони, он раскрыл ее, поднялся из-за стола и обернулся ко мне.
— Я еще не совсем проиграл, Гагарин, — произнес он, вытряхнув на ладонь горошину цвета засохшей крови и поднеся ее к губам. — Один-единственный шанс отыграться у меня все же есть: и этого не мало в нынешнем моем положении.
— Или отпусти меня, или объяснись, Глебов, — ответствовал я со всею твердостью, которую нашел в себе собрать.
— Ты хочешь объяснения? — к Глебову, казалось, вернулась его обязательная манера. Он выглядел успокоенным. — Хорошо же, ты получишь его, тем более что я не рискую ничем: если ты станешь пересказывать услышанное, то не успеешь оглянуться, как очутишься в бедламе. И тем более что тебе еще придется пробыть со мною до тех пор, покуда яд не подействует.
— Несчастный, ты принял яд?!
— Да, но это пустое. — Глебов прошелся по комнате и опустился затем в кресло перед каминным экраном. Теперь дела мои не так плохи, как были несколько часов тому назад.
— Не так плохи?! Ты намереваешься умереть через…
— Через час. — Глебов перевернул оправленные в серебро песочные часы, стоящие на белом мраморе каминной доски. — Я должен умереть, когда последняя песчинка упадет на дно — в противном случае мне придется признать себя плохим аптекарем, а ведь я готовил эти пилюли по древним арабским рецептам. Это — растительный, убивающий без единого неприятного ощущения яд сложного состава: быстрота же смерти зависит от дозировки. Съев половину пилюли, я жил бы еще час, но четверть ее вместо блаженного небытия обрекла бы меня на жалкое существование калеки. А теперь я готов отвечать на твои вопросы, но прежде… — Глебов вернулся к столу и быстро написал несколько строк. — Взгляни!
«Пусть имя той, коей сердечная непреклонность обрекла меня сему роковому шагу, останется неизвестным людскому суду», — прочел я. Глебов рассмеялся с прежней своей веселостью.
— Смерть мою надобно как-то объяснить в глазах света, — сказал он. — Не забыл ли я еще о чем-либо? В завещании оговорен тот случай, в коем Эраст наследует мне несовершеннолетним, и опекуны ему определены. Надеюсь, что, вступив в права наследства, милый малютка простит мне свое сиротство; из всех богатых отцов я самый обязательный к своему отпрыску — другие не так спешат…
Он смеялся и шутил, перебирая бумаги на столе.
— Смотри внимательно, Гагарин, — эту связку писем ты должен будешь сжечь, всю, до последнего клочка — тут упоминается Василий Баженов, и это единственные уличающие его документы. Если они будут уничтожены — он безопасен: ни один из масонов не покажет на следствии на Баженова — кто из любви к нему (а не любить Баженова невозможно!), кто из корыстного расчета, но его будут выгораживать все до последнего. Запомни — эту связку. А остальным пусть занимаются душеприказчики! Теперь я готов отвечать на твои вопросы, Гагарин, — надобно же как-то убить оставшееся время!
Треть песка лежала уже на дне часов. Слушая Глебова, я не мог заставить себя не коситься на тонкую песчаную струйку. Глупость, но мне хотелось перевернуть часы на бок, чтобы остановить их.
— Я не знаю, какие вопросы должен я задавать тебе, Федор, — слишком многое представляется мне непонятным. Если ты хочешь отвечать, то скажи мне прежде всего, кто твой враг, недостижимый для твоей шпаги?
— Мой брат, — отвечал Глебов просто.
— Владимир?! — с изумлением спросил я, вспомнив открытое жизнерадостное лицо младшего Глебова — двадцатилетнего кавалергарда, не имеющего никакого отношения к масонству.
— Нет, конечно, не Владимир, однако же досадно — вот кого моя смерть искренне опечалит. Я говорю о другом моем брате.
Я по-прежнему ничего не понимал: других братьев у Глебова не было.
— Это давняя история, Гагарин, и вдаваться в подробности нет времени, — голос Глебова стал приглушенным, как будто неживым: глаза его обратились куда-то перед собой. — В конце восьмого столетия, когда неведомые прежде варяги устрашили изумленный мир своими походами, от Нёрвисунда до Ерсалаланда с трепетом произносилось имя исландского конунга Ульва Облагина. Он казался самим Твэгги, воплощением Одина, когда, могучий и страшный в своей ярости, в наброшенной на плечи поверх сияющего доспеха волчьей шкуре, с развевающимися по ветру золотыми волосами, водил в бой свои ладьи…
Возвращаясь же на родину из далеких восточных походов и кровопролитных набегов на скоттов и бриттов, Ульв Облагин уединенно жил в своем доме — он был ярилем и держался в стороне от людей; говорили, что ему ведомо тайное и темное, но, вдумываясь в зловещий смысл его имени, соотечественники далеко стороной обходили в полнолуние его жилище.
Шли годы, но Ульв Облагин не брал в дом жены, хотя лучшие из исландских дев, юные, как весна, и могучие, как валькирии, не устранись ни шкуры на плечах, ни желтых отблесков в глазах Ульва, охотно переступили бы его порог.
Но вот прошел слух, что конунг отправляется искать себе жену по свету — неизвестно, что отвращало его сердце от прекрасных исландских дев, но в назначенный день ладьи Ульва отошли от берегов и канули в морской дали.
Прошло два года, но известий об Ульве не было, и стали уже говорить о его гибели, когда на исходе третьего года дошла весть, что конунг возвращается к исландским пределам.
Толпы народа собрались на пристани приветствовать жену Ульва Облагина. «Не самою ли деву валькирию из воинства Одина взял Ульв, что странствовал так долго?» — говорили и думали люди.
Но вздох изумления пробежал по толпе собравшихся на берегу, когда упали сходни и со звероглавой ладьи Ульва на берег, сбросив на руки прислужниц меховой плащ, сошла дева, каких не видала прежде суровая земля исландцев. Облаченная в белоснежный лен одежд, черноволосая и черноокая, она напоминала слабое беззащитное дитя — и тонким станом, который, казалось, мог сломиться под рукою любого исландского ребенка, и обвитыми златыми ремешками сандалий ногами, не назначенными для трудных стезей. Это была Меритнет, дитя умирающего Египта, жрица Изиды, жены пресветлого Озириса, отца Гора, ведающего ходом перерождений.
