Андрей Архипов - Поветлужье
Спустя мгновение воевода уже катился по траве, а оперенная стрела, не найдя цели, умчалась в чащу, пронесшись над головами дружинников.
— Не ходят с такими подарками в гости, — глухо донеслось из-под опущенной личины отступающего спиной к лесу воеводы. — Попомните еще мое слово, отдаримся!
Больше выстрелов не последовало, однако оставшиеся до берега несколько десятков метров насады промчались буквально за считанные секунды. Затем, взлохматив песчаный пляж своими днищами, они замерли, и из них стали выпрыгивать воины в длинных кольчугах, обнажая на ходу мечи и поднимая круглые червленые щиты, скрывая за ними взлохмаченные русые бороды. Мгновенно возникший строй сдвинулся на пару шагов с мокрого песка на траву, выстраиваясь напротив сомкнувшегося и прижавшегося к лесу ряда переяславских и отяцких ратников. Десяток спрыгнувших с прибывших насадов воинов разбежался в разные стороны, сразу потерявшись из виду в густом подлеске. Остальные замерли, выстроившись в два ряда.
— Пять десятков, да десяток на обхват пошел, — прокомментировал воевода обстановку Киону, чтобы он донес ее для отяцких ратников. — Токмо стрельцов я не вижу почти у них, зело странно сие. Коли продвинутся на пять шагов, самострелами бейте сверху без указа моего, — повысил он чуть голос, чтобы его слышали лучники, — а стрелы кидайте по ногам, иначе не пробьете. Как сомнут, в лес уходим, стрелков прикрывая. Бог нам в помощь!
— А им стрелу каленую в задницу, — незамедлительно последовал негромкий ответ с деревьев. Воевода лишь усмехнулся, давая выговориться своим воинам, находящимся, как говорится, на взводе.
— Мыслишь Данило, тати эти к тебе двинутся, зад свой выставив? — донеслось откуда то сбоку. — А перед тем опояску развяжут да портки сымут?
— Как побегут от нас, так и получат... Девица губит красу свою блуднею, а муж мужество свое — татьбою, — незамедлительно донеслось в ответ. — Чур, тот, что в личине у них за строем расхаживает и рыкает на них подобно зверю лютому, мой. Из самострела, да с дерева, я его разложу на борту насада, как девку на сеновале.
Спустя несколько секунд от Киона донеслось:
— Пельга ставит ногату, что не снимешь ты его с первого раза.
— А он шо, немой, что ли? Вроде по-нашему разумеет даже чуть лучше других. А хоть бы и по-своему сказал, я на третье слово уже понимаю, о чем толкует он.
— Он тебе второй раз об этом сказывает, да ты вроде глухаря — токмо о девке на сеновале и мыслишь.
— Принимаю. Ты токмо жинке моей не сказывай ни о девке, ни о ногате той...
— Цыц! Двинулись они, — прервал речи воевода, потащив меч из ножен. — Ставь рогатины...
Точнее, чужаки попытались двинуться... Колыхнулся строй, громыхнул железом, шагнул два раза и замер, наткнувшись на непреодолимую преграду. На живого, голого по пояс человека, измазанного размытыми пятнами грязи, который в момент отдачи команды на движение выбрался из березового подлеска, чуть подволакивая ногу. Шагнув на поляну, он расставил руки в стороны, показав, что совершенно безоружен, и улыбнулся:
— Ну что, братья славяне, все неймется вам кровь родную проливать? Вот так вот, с бухты-барахты, не представившись и не спросив, кто перед вами стоит? Может, решим дело один на один? Кто желает? Или кишка у вас, гхм... не доросла еще?
Воевода чужаков, замерев поначалу вместе со всеми, махнул рукой лучнику, взгромоздившемуся позади него на борт насада:
— Уйми того бесерменина... — Однако тут же растопырил ладонь и возгласом приказал остановиться. Из кустов показались три фигуры — в кольчугах, но без шеломов, с кляпами во рту и связанными сзади руками. Позади них, плотно прижавшись и приставив нож к горлу, скользили темными силуэтами такие же полуголые и измазанные грязью люди.
— Коли согласны будете на одиночный бой, то эти вои, да и другие, что без памяти в кустах лежат, живы останутся. А возьмете победу надо мной, — продолжал стоящий перед строем ратник, — так... с радости такой и остальное у вас пойдет как по маслу.
— Дозволь, воевода, мне с ним силами помериться, — донеслось от тех, кто стоял прямо перед полуголым воином.
Дождавшись кивка согласия от предводителя, от строя отделилась плотная кряжистая фигура, чей обладатель был украшен шрамом, тянувшимся от правого глаза вниз по всей щеке. Подойдя вплотную к стоящему, он упер руки в боки, предварительно закинув меч в ножны, а щит за плечо:
— Я буду с тобой ратиться. Отпусти воев наших.
— Иваном звать меня, — не обратив внимания на неприязненный тон подошедшего, представился стоящий перед строем воин. — Дозволишь ли меч прежде взять да кольчугу накинуть?
— Дозволяю... Онуфрием меня люди зовут, — процедил тот.
— Доброе дело, когда по чести все проходит, Онуфрий. Однако отзови пока ваших воев от яруги той. Ноги переломают, пока через бурелом перебираются, да на стрелы наши нарваться могут.
— О других неспокоен? О своей душе бы помыслил, коли есть она у тебя, нехристь. Минута-другая — и представишься своему богу... — Однако при этом Онуфрий поманил кого-то из строя, и тот филигранно засвистел, отзывая воев, ушедших в обход переяславцев по дну заваленного деревьями оврага.
Иван тоже махнул рукой своим людям, которые тут же отпустили плененных воинов, а из кустов через некоторое время показался отяк, тащивший кольчугу и меч для своего командира. Полусотник же расстегнул небольшой кармашек на своих штанах и достал оттуда нательный крестик. Затем поцеловал его и, надев на шею, перекрестился.
— Остальные двое ратников ваших в кустах связанные лежат без памяти. Живы оба, но оглушенные. Крест целую на том.
Онуфрий ошарашенно посмотрел на осеняющего себя крестным знамением воина, но спустя секунду взгляд его упал на принесенный меч, и лицо сразу исказилось злобой, а речь наполнилась шипением:
— Откель сей меч, паскуда?..
— Меч сей подарок мой от воеводы нашего, — махнул Иван рукой за спину. — Это он с вами пытался говорить, пока его стрелой не угостили...
Онуфрий потянул с себя шлем с полумаской, прикрывающей глаза, обошел полусотника, пару секунд вглядывался в стоявший ряд переяславцев и наконец охрипшим голосом прокричал.
— Ты ли это, Трофим Игнатьич?
— Я, — донеслось через несколько мгновений в ответ. — Никак ты, Онуфрий? Не признал поначалу... Гляжу, ты шрамом обзавелся?
— Погодь, десятник... С чего это ты с бесерменами вместе стоишь? Али купили тебя с потрохами?
— Окстись, Онуфрий! Пошто напраслину на меня возводишь? Али не знал ты меня более десятка лет?
— Не про меня речь, Трофим Игнатьич! — взволнованно прокричал тот, глядя на подходящего и откинувшего личину переяславского воеводу. — Воям нашим скажи, пошто в рати твоей все в бесерменских кольчугах, да отчего лодья ваша среди прочих других татьбу разбойную нынешней весной учиняла на Волге? Опознали ее...
— Лодью ту мы с боя взяли, Онуфрий, как и другие две. Несколько седмиц назад, так же, как и кольчуги сии. Побили мы бесермен тех, кои буртасами оказались и на нашу весь напали. Среди нас других переяславцев увидишь, да и братан твой, Данила, тут же. Вон на дереве, с самострелом, — повернулся и ткнул рукой назад Трофим. — Шлем содрал, стервец, рукой машет, а доспех тот же, о коем ты баял. Остальные же средь нас из тех отяков, что били бесермен вместе с нами. Видоками вся весь пойдет и полоненные тати. Ну, здрав будь, Онуфрий? Два года не виделись, как недалече от Суздали расстались мы...
Тот со внезапно заблестевшими глазами оглянулся назад на своего воеводу.
— Голову свою кладу на подтверждение всех слов его...
Суздальский воевода, судя по его виду, знавший все про переяславцев и их прежнего десятника, лишь махнул рукой, распуская строй уже расслабившихся воинов, и огорченно покряхтел, отвернувшись к реке.
— И ты здрав будь, Трофим Игнатьич... — Две брони стукнули друг о друга, принимая в объятья старых друзей.
Полусотник же с такой грустью стал разглядывать оказавшуюся ненужной кольчугу и поддоспешник, что можно было подумать, будто он сожалеет о пропущенной драчке.
* * *
— Не знаю, как и виниться теперь пред тобой, Трофим Игнатьич. — Суздальский сотник Василий Григорьевич вытер свои седые усы после последней капли медовухи, небольшую плетеную бутыль которой он достал из своих пожитков и пустил по кругу воинов, сидевших возле костра. — Мы и помыслить не могли, что кто другой, окромя бесерменов проклятущих, на этой лодье быть мог. Приметная эта лодья — змей носатый с рогатой головой на носу ее... забыл как прозывается сие чудище, но рог один отломан. И речь ваша нас не смутила: знали мы, что владеют ею эти тати не хуже нас. И ратник мой стрелял в тебя, ибо мниться мне стало, что бесермен поганый речью своей смутить нас желает. Кабы не твой ратник... — сотник посмотрел на Ивана, — то пролилась бы кровь безвинных по моему недомыслию.
