Валерий Елманов - Третьего не дано?
— Ты, наверное, перепутал, — возразил я. — Я еще и грамотку Федору Борисовичу отдать не успел.
— А не надо ничего отдавать, — ухмыльнулся он. — Государь сказывал, теперь она без надобности, и уговариваться ни к чему. Опять же опаска у него за тебя — вдруг изобидят в Москве.
«Значит, был у Дмитрия тайный гонец из-под Кром, — понял я. — И теперь он не хочет, как мы договаривались, принародно оглашать свое милостивое слово к Годуновым, иначе потом никак не объяснить их смерть. Выходит, все мои старания впустую? — Но тут же одернул себя: — То есть как впустую? Грамота у меня, а я пока еще жив-здоров и даже достаточно упитан, так что…»
— Мой конь у воеводы во дворе, а грамотка оставлена в его покоях, — пояснил я.
— Надо бы забрать, — порекомендовал он и недовольно огляделся по сторонам. — А где Гуляй-то бродит? Он разве не с тобой?
— Так ты что, ничего не знаешь? И казаков моих не видел? — удивился я. — А как же ты тогда меня нашел?
— А что такое? — насторожился он. — Знамо дело, никого еще не встретил, ты первый. Нас государь пятерых отправил, чтоб тебя упредить да перед Москвой остановить. Кто в Серпухов подался, где вы с Гуляем объявиться должны были, ну а меня сюда, чтоб все пути-дорожки перекрыть. — И, вновь нахально осклабившись и демонстрируя крепкие желтоватые зубы с заметно выступающими вперед клыками, повторил: — Уж больно велика опаска за тебя у государя.
— Понятно, — кивнул я, собирая мысли в кучу и выстраивая дальнейший план действий. — Раз Дмитрий Иоаннович кличет, поспешим на зов. Сейчас я к воеводе, заберу шкатулку да скажу, что поеду помолиться к святым местам. Есть здесь поблизости какие-нибудь монастыри?
— Пока бродил, краем уха про Бобренев монастырь слыхал, токмо не ведаю, где он. Хотя постой, там же близ Оки Староголутвинский стоит. И близехонько, и в нашу сторону. — Он заговорщически подмигнул мне.
— Не пойдет, — быстро выпалил я.
— Отчего ж? — удивился Шерефетдинов.
— Оттого, что было проще сразу туда заглянуть, если б хотелось, еще до въезда в город, — нашелся я с ответом.
На самом деле возвращаться обратно было опасно. Где-то там в лесу, пускай и поодаль от монастыря, но не так уж и далеко, раз во время нашей переправы через Оку отчетливо виднелись его купола, был Гуляй.
Ушел ли из леса — бог весть. Скорее нет. Соображаловка у него работает так себе, а времени с моего исчезновения прошло всего ничего, поэтому он, скорее всего, еще сидит в лесу и думает думку: «Как быть дальше?»
А тут заявлюсь я собственной персоной. Тогда уж и впрямь придется возвращаться, а это в мои планы никаким боком.
Нет, мы поступим иначе.
— Пока я буду у воеводы, узнай про Бобренев монастырь — где он и прочее, — посоветовал я, прикинув, что не должны быть два монастыря в одном направлении, и если Староголутвинский на юге, на берегу Оки, то Бобренев где угодно, только не там.
— Ну-у, можно и так. Крюк, поди, давать придется, — сожалеюще вздохнул Ондрей, — да небось малый. — И повернулся, чтобы уйти, но спохватился, обернулся и спросил: — Да, а где Гуляй-то?
— Сам не ведаю, — развел руками я. — Я потому тут и оказался, а не в Серпухове, что там на нас люди воеводы напали. Даже не спросили, кто такие. Увидели, что казаки, и сразу стрельбу учинили. С первого залпа пятерых уложили, еще под тремя лошади пали. Гуляй сказал, чтоб я себя и грамотку спасал да прямиком в Коломну скакал, а он их, мол, задержит. Вот так мы с ним и расстались, — тяжко вздохнул я, восхищаясь собственным виртуозным враньем.
Риска не было.
Казаков, включая Гуляя, Шерефетдинов встретить уже не сможет. Это я решил твердо, припомнив кое-что из истории, так что жить Ондрею оставалось всего ничего.
Неясным представлялось только одно — под каким предлогом мне отказаться от эскорта в десяток стрельцов и заодно объяснить неожиданную торопливость. Но до терема воеводы была еще сотня метров, и я твердо верил — что-нибудь изобрету.
И действительно изобрел.
В покои воеводы я влетел опрометью, ошарашив добродушного толстяка Никиту неожиданной новостью о том, что в окрестностях Коломны появились казаки.
— Не иначе передовой отряд из воровского войска, — высказал я свое предположение.
— Ахти мне! — Он испуганно всплеснул руками. — А у меня и Пятницкие ворота нараспашку, да на пристани тож народец толпится! — Но постепенно стал приходить в себя. — Да ты погоди-ка. Вор-то, по слухам, в Путивле, а до него полтыщи верст. Как же они сюда-то?
— Скрытно! — заорал я, не давая ему опомниться и собраться с мыслями. — Это ж казаки! Им полторы сотни верст в день — как два пальца…
Подействовало, поскольку он испуганно ойкнул и с воплем: «Ворота!» — рванулся к выходу, но был бесцеремонно ухвачен мною за полу кафтана.
— Погоди с воротами! — осадил я его. — Ежели передовой отряд, то он все одно не сунется. Так что успеешь. Лучше подумай, что со мной делать.
— Отсидишься покамест. У меня стены каменные, так что тута яко у Христа за пазухой, — заверил он.
— Да ты в своем уме?! — изумился я. — Меня с вестями Федор Борисович в Москве ожидает, а я тут отсиживаться стану. Немедля уезжать надо. — И заорал ему в самое ухо: — Слышишь, немедля!
— Дак как же ты? — Он бестолково захлопал глазами. — А ратники? — вдруг вспомнилось ему. — Как я их тебе? Сам с чем останусь?! Побойся бога, княже! Помилосердствуй.
— А ты побойся царя! — гаркнул я и, вздохнув, уже гораздо тише и спокойнее проворчал: — Да я и сам все понимаю. Чай, тоже служивый, а не крыса приказная. Ладно, уступаю. Раз казаки объявились, то оголять град твой не стану, один уеду. — И, оборвав его искреннюю горячую речь о том, что он век этого не забудет, напомнил: — Но уехать мне надо немедля. Где там у тебя Бобренев монастырь? Я, пожалуй, до него нынче доберусь, ночь переночую, а там поутру…
Оказалось, что он расположен совсем близехонько, только по ту сторону Москвы-реки, но паром на берегу стоит, а чтоб без задержек, он пошлет со мной человечка, и меня вмиг переправят.
— А места-то тихие, не шалят тати? — напоследок строго спросил я.
— Лесов изрядно вокруг, но покамест не слыхать, — горячо заверил он меня, всей душой жаждая, чтоб я быстрее куда-нибудь исчез.
Наверное, мысль об открытых настежь Пятницких воротах не давала ему покоя, так что моя отправка да и переправа на тот берег прошли в рекордно короткие сроки, причем руководил всем сам воевода, резонно рассудив, что так все пройдет гораздо быстрее.
Про Шерефетдинова, приставшего к нам по пути, я кратко пояснил воеводе, что он со мной, тот испуганно закивал и больше вопросов не задавал.
Кстати, когда наш паром был еще только на середине реки, многолюдная пристань возле города совершенно опустела — не иначе как воевода уже принял меры, садясь в прочную осаду.
В монастырские ворота я въехал один, но уже с заводным конем, который совсем недавно принадлежал Шерефетдинову. Сам Ондрюша спал вечным сном близ большого дуба, заботливо укрытый мною зелеными ветками.
Получилось, правда, несколько неожиданно.
Пока я размышлял, как с ним поступить, и, чего греха таить, испытывал некоторые колебания — просто так убивать человека, пускай он сам будущий убийца царевича Федора, как-то не того, мои сомнения разрешил сам Шерефетдинов.
Вначале он слегка подотстал, чего я не заметил за своими раздумьями, а потом спросил хрипловатым голосом:
— Ларец-то прихватить не забыл?
Я оглянулся и вздрогнул. Ондрюша успел обнажить свою саблю и сейчас был в полной боевой готовности.
О себе я такого сказать не мог. Скорее уж как Советский Союз двадцать второго июня сорок первого года. Пищаль за плечами, да хоть бы и в руках — фитиль-то не зажжен. Сабля сбоку, но едва моя рука потянулась к ней, как Шерефетдинов сухо предупредил:
— Не дури, князь. Вытянуть все одно не успеешь.
— Значит, не хочешь честного боя, — усмехнулся я.
— Видал, яко ты с паном Станиславом честно ратился, — откровенно сказал он. — Того себе не желаю, потому и упредил. Коль ты ныне православный, чти молитву. — И снова неприятно осклабился, добавив: — Заупокойную.
«Ишь ты, вот и пригодилось мое крещение», — изумился я и кивнул:
— Непременно прочту, но вначале скажи как на духу: чье повеление исполняешь? Неужто государя?
Тот мотнул головой.
— Наполовину. Вернуть тебя и впрямь повелел Дмитрий Иоаннович. Токмо он наказывал со всяческим бережением, чтоб никакого худа тебе не приключилось.
— А если не он, то кто?
— Князь Рубец-Мосальский переиначил, — пояснил он. — Сказывал, темная-де ты птица. Ежели тебя в живых оставить, невесть чего в царевичево ушко накукуешь. Уж больно в чести ты у государя стал — эвон сколь он с тобой времени-то проводит. Егда ты иной веры был — одно, а ныне православным стал, выходит, вдвойне опаснее. — И похвалился своей честностью: — Зри, яко на духу перед тобой. Ничего не утаил.
